Сверху, через обыкновенные окна любознательности, слуховые окошки и отверстия для наблюдения выглядывали монахи и остальные осажденные, стараясь рассмотреть злодеев. Страх игумена Григория сполз ниже пояса, поэтому преподобный всей верхней частью своего тела храбро высунулся с верхнего этажа притвора церкви Святого Вознесения, из окна нынешнего, показывающего то, что вблизи, а именно его черед подошел в тот день. И хотя некоторые миряне, кто побойчей, упорно советовали, как и при любой другой осаде, приготовить кипящее масло, колючки репейника, раскаленный песок, осиные гнезда, негашеную известь или, по крайней мере, ругательства погрубее, отец Григорий верил, что достаточно будет прокричать с высоты:
– Грешники, куда вы, остановитесь! Знаете ли, что вы на храм Божий напали! Покайтесь, пока не поздно! Святое Евангелие говорит апостолам, а и вам нужно запомнить это как следует: что свяжете на земле, то будет связано и на небесах, и что разрешите на земле, будет разрешено на небесах! Подумайте, куда угодят ваши души!
Слова эти упали прямо перед многострашным князем Шишманом. Он поднял взгляд, исполненный ненависти, и хлопнул рукой по янтарному яблоку седла. Шапка из живой рыси прыгнула с головы видинского владыки, пятнистый зверь оскалился, вцепился в простодушные слова игумена и принялся злобно терзать их зубами, разрывая смысл с такой жестокостью, что земля под ним потрескалась. Тем не менее результат ничего не изменил – болгары и куманы оставались внизу, монахи и монастырь наверху, и их соединял извивающийся невидимый стебель Господней воли, удерживавший храм вне досягаемости нападавших.
Все это вызвало новый приступ озлобления среди врагов. Каждый, кто носил лук, опустился на одно колено, схватился за колчан и принялся пускать стрелы с железными наконечниками, оперенные шестью перьями стервятника. Кто-то метнул копья, в сторону монастыря полетело и несколько боевых топориков, палиц, молотов и дубин. К счастью, монастырь был хорошо защищен от этого смертоносного дождя расстоянием. Хотя свист и достиг Жичи, но стрелы, обессиленные дальностью полета, выдохлись на середине пути и посыпались вниз, на тех, кто их послал. Болезненные крики раненых ознаменовали окончание неудачной атаки.
Тогда решили попробовать свои силы и два Шишманова приспешника. Куманский вождь Алтай натянул тетиву до самого предела, вставил в лук скрежет своих клыков, выстрелил, но промахнулся. Его белый конь еще у ворот наступил на листья белены и теперь не слушался седока, то и дело вставал на дыбы, путая все движения Алтана. Скрежет ударился о ветку парящей в вышине сосны, во все стороны разлетелись прошлогодние иголки, запахло смолой, и несколько старых шишек полетело вниз и забарабанило по железным шлемам болгар и бритым головам куманов. Еще оскорбительнее прозвучал радостный визг и смех детей, которые забрались на крышу странноприимного дома, чтобы следить оттуда за ходом поединка.
Тут за колчан взялся Смилец и, выпустив в игумена три стрелы подряд, сопроводил их выкриками:
– Сдадите нам ризницу, пощадим церковь!
– Сдадите нам церковь, пощадим ваши жизни!
– Колодец остался на земле, облаков дожденосных не видно даже на горизонте, осада продлится, пока не передохнете от жажды на сухом воздухе!
У слуги Шишмана был подлый язык. Никогда не знаешь, в какую сторону повернет, куда плеснет ядом. Бывало и так, что ничего не услышишь, только вдруг почувствуешь, что словно чем-то обожгло, как будто муравей ужалил под одеждой, а потом сердце останавливается и душу стягивает непонятная мука.
На этот раз первая угроза Смилеца всего в половине пяди от головы отца Григория ударилась о мрамор и скользнула по нему, уйдя далеко в сторону от задуманного.
Вторая его стрела изменила направление и вонзилась высоко в стену трапезной, так, чтобы каждый в осажденном монастыре мог ее увидеть.
А третья, пролетев в окно кухни, пробила дыру прямо в большой глиняной посудине, единственном в монастыре сосуде, где хранился запас воды.
Когда монахи опомнились и принялись горстями подхватывать клубки текучих нитей, вся поверхность распустилась, и показалось пустое донышко.
Тут кто-то вспомнил о Градине, самой лучшей пряхе в десятке ближайших сел вдоль Ибара. Но женщины нашли приют в самой дальней от монашеских келий постройке, так что пока старицу привели, переправляя с комка на комок земли, было уже поздно пытаться что-нибудь исправить. Даже она, умевшая свить в нить девичий взгляд, чтобы помочь заарканить жениха, даже она, у которой было такое красивое имя, не смогла спрясть из разлитого хоть какой-нибудь струйки, чтобы напоить младенцев в колыбелях и рассказать тем, кто уже почувствовал жажду, пусть это и неправда, что в монастыре еще осталось немного воды…
У князя видинского Шишмана была тьма-тьмущая воинов и еще тьма разных мастеров и умельцев. Были здесь уже известные собиратели заячьего помета, лопоухие шпионы, которые слышат на большом расстоянии, советники-поддакиватели, обычные льстецы, оружейники, умевшие заточить клинок до никакой толщины, предсказатели судеб, которые якобы разбираются в расположении сфер, опавшей листвы и пор на коже, следопыты, что распознают следы столетней давности, целители, которые по цвету, запаху и вкусу мочи устанавливают, что именно в людях портится или, наоборот, становится лучше. Были здесь и наложницы, которые ощущают движение тепла в телах своих любовников и всегда умеют его встретить и соответствующими взглядами, касаниями волос, губ или ресниц направить куда надо. Были здесь и скопцы, которые вечно молодыми голосами умели обмыть лица, подмышки, грудь и бедра так, что человек чувствовал себя отмытым от всех прошлых лет. И, конечно же, особое место на службе у властителя болгар Шишмана принадлежало механику Арифу, сарацину, который знал наизусть меры всего света.
– Анладумни? Ведь не думаешь же ты, что разница между длиной пальца в Кадисе и тем пальцем, который используется в Мессине, незначительна и ею можно пренебречь? – начинал иногда Ариф разговор с тем, в чьих глазах замечал достаточно свободного места. – Нет! Это лишь видимость, дорогой мой ясновидец! Чистое заблуждение! То же самое утверждать, что небо повсюду одинаковой ширины. Во всем мире не найти двух совпадающих мер. Все различается, хотя бы на маленькую разницу, даже тогда, когда отражается в новехоньком зеркале, только что лишенном для этого девственности. Под ногтем пальца, которым пользуются в Кадисе, найдется немного ветра, песчинка морской соли, икринка сирены и обломок жабры той рыбы, которая добралась до края всех вод. Под ногтем пальца, который используют в Мессине, часто нет совсем ничего, в этом городе принято перед тем, как что-то мерить, как следует почистить под ногтем специальной пилкой, чтобы устранить, возможно, случайно попавший туда яд. Разница большая, а говоря точнее, ровно в тридцать раз. То есть именно настолько кордовский палец шире сицилианского. Так что имей в виду, покупаешь полотно для паруса в Кадисе, достаточно взять тысячу мерных пальцев. Но у мессинских купцов для судна с такой же осадкой требуй в тридцать раз больше, под маленькими парусами выходить в море нет смысла, да и трудно будет пройти через летний пролив. Существование хотя бы двух одинаковых сущностей есть обман. О! При таком обилии мнимого с хоть какой-то уверенностью можно положиться лишь на собственные чувства!
Так утверждал механик видинского князя Шишмана. И так же он и поступал. Один раз только ради упражнения потребовал, чтобы колонна болгар и куманов перешла такую реку, как Дунай. И никаких приготовлений! Единственное, что он приказал за ночь до переправы всем ее участникам, – чтобы каждый видел в мешок из козьей шкуры сон о том, как он умеет плавать, причем чем более щедрым будет сон, тем лучше, и видеть его надо до тех пор, пока мешок не набрякнет.
– Точно известно, что только хороший сон может быть истинным противовесом телесному и всякому другому весу человека! Приблизительно двадцать ок людской яви равно одному-единственному драму сна! – в нескольких словах объяснил он соотношение, на котором основывается древняя тайна существования.
И действительно, на следующий день все, кто привязал себя к козьим пузырям, проплыли через волны Дуная, туда и обратно, не хлебнув ни капли воды. Пострадал лишь один, тот, который на середине реки возгордился и выпустил мешок, решив, видимо, что и вправду научился плавать.
В другой раз, уже далеко углубившись в сербские земли, механик, остановившись перед почти пересохшим ручейком, таким широким, что его могла бы перепрыгнуть и блоха, потребовал, чтобы был построен мост из дубовых бревен.
– Хотя бы на высоту усов мужчины, – добавил он щурясь.
