надел.
– Первое, что хочу сказать, пан Михайло, это выразить благодарность от общества за спасение из плена наших братьев-товарищей. – Пан Кривоус слегка наклонил голову, обозначив поклон. – Чув я, сынку, историю твою, донес ее в Украину Иван Заремба. И еще знаю, что попал ты в рабство в обветшавшей одежонке, бесправным кандальником, а сейчас вижу перед собой истинного высокородного в сопровождении настоящих лыцарей. Такой эскорт, да на таких конях, я видел разве что у князя Потоцкого. Рассказывай, сынку.
О своем сознании человека двадцать первого века никому рассказывать не собирался, а о моих умениях и прогрессорстве – тем более. Мы с Иваном обговорили разные варианты – что в подобном случае можно говорить, а что нет. И решили: о побеге из рабства; о доблести и удаче в бою с разбойниками, где надыбал и спрятал неподъемные кучи серебра и золота; о покупке титула, замка и трех кораблей; о выкупе казаков, их обучении и принятии присяги на верность; о собственном куске заморской земли с кровожадными дикарями, на которых нужно будет оттачивать воинские умения, – об этом говорить. Да, а еще можно о порядках в различных европейских борделях. Короче, можно поведать обо всем, что говорит об удачливости воина. Об остальном же – табу.
За время всего моего рассказа на лице пана атамана не дрогнул ни один мускул, он слушал меня спокойно и отрешенно. Между тем на лицах пана писаря и пана казначея отражались все их эмоции.
– И все это смог сам?! – прищурив глаза, спросил дядька Богдан. – За два года?!
– Да. Рядом сидит первый мой ближник, пан Иван, очевидец и свидетель большинства дел моих.
После этих слов все трое тут же перевели взгляд на Ивана, а тот молча утвердительно кивнул. Теперь мы уже все вчетвером смотрели на запрокинувшего голову и прикрывшего глаза атамана. Тот посидел так немного, наклонился вперед, поставил локти на стол, подпер подбородок кулаками и внимательно уставился на меня своим бездонным взглядом. Затем вдохнул и тяжело выдохнул:
– Верю. И про Собакевича верю. И деда твоего знал, и батьку, достойные были казаки. Нет, мы друзьями не были, но относились друг к другу по-доброму и с уважением. Царствие им небесное. – Помолчав, посмотрел на меня более веселыми глазами, улыбнулся и продолжил: – А удача твоя велика, пан Михайло. Но скажи-ка нам, неужели не знаешь, что от Хаджибея к маетностям твоего врага есть более короткая дорога? И он завтра-послезавтра прознает, что ты здесь, успеет хорошо подготовиться.
– Да знаю, пан атаман, но многие мои воины из Приднепровья, пускай проведают родню, ведь мы же перебираемся в теплую страну и Украину покидаем надолго. Может быть, кого-то еще с собой пригласят. Что же касается моего врага, то пусть знает и трепещет, деваться ему некуда, достану и на краю света.
– Силенок хватит? Может, свистнешь охочих? Сможешь собрать ватагу немалую.
– Точно, немалую. До чужого добра охочих, дай только законный повод. – За столом все заулыбались. – Нет, сам обойдусь.
– Ты говоришь, Михайло, что наложил лапу на добрый шмат земли и своим воям раздаешь по двести моргов?
– Не раздаю, а выделю в пожизненное владение. Но это не все, особо проявившие себя воины, а также старшина получат еще больше. И податью обкладывать не буду.
– И скольких воев сможешь землицей обеспечить?
– Тысяч сто точно смогу.
– А сам как жить будешь, – встрял казначей, – если все раздашь, а подати взимать не станешь?
– Так не все отдаю, там хороших земель для ведения хозяйства еще два раза по столько. Да еще леса и реки.
– Уй-ю-юй! Это как между Днестром и Бугом! Немалое княжество у тебя за морем. И если все так, как ты говоришь, – при этом он посмотрел на пана колдуна, а тот еле заметно утвердительно кивнул головой, – то пара сотен казачат из рисковой молодежи может и поехать. А степенный казак нет, не поедет, нам вольница дороже княжеского хомута.
Эх, дядя Паша, ты бы еще не так уююкал, если бы только знал, что земель там не в два раза, а в тысячи раз больше. Да и твои казаки степенные мне не нужны, а молодежь, даже безбашенную, возьму с удовольствием. Мозги, если надо, вправим, а не будут вправляться, уберем вместе с головой. Остальной народ построим так, как надо. Что касается хомута, то надевать его никому не собираюсь, они сами его на себя наденут, узнав, что получают взамен. А если все же кто-то надевать не захочет, неволить не буду, так тому и быть. Просто следующие поколения его потомков опустятся на другую ступень социального бытия, в мужики обыкновенные.
– Боюсь, Павло, что казачат будет много больше, чем пара сотен, – тихо сказал пан Кривоус, – свободных земель давно уже нет, так что в любом хозяйстве солнышко светит только наследнику, а для остальных детей какая перспектива? Сложить буйну голову в походах за добычей?
– Есть добрая земля за рекой, – пан писарь показал рукой куда-то за стену, – а вкусить не можем.
– Да. – Все покивали, а атаман спросил:
– Так какие ваши дальнейшие планы, панове?
– Сегодня отдохнем, а завтра двинем на Сечь, – сообщил Иван.
– Зачем? – Все смотрели на нас с недоумением.
– С батькой кошевым, паном Иваном Серко встретиться нужно, посоветоваться по всем делам, чтоб нигде косяка не запороть.
– А нету больше батьки.
– Как нету?! – Мы с Иваном воскликнули одновременно.
– Помер батька, весной еще. Говорят, на пасеке пчел кормил, упал, и все. Хорошему человеку Господь легкую смерть дал. Царствие ему небесное. – Мы все встали и перекрестились, а Кривоус продолжил: – А по делам что советоваться? Ты, пан Михайло, в своем праве, делай, что должен. Все, идите отдыхать, гуляйте, я тоже немного позже подойду. Уж очень мне ваши повозки понравились, особенно кухня на колесах.
Мы все встали, поклонились и пошли на выход.
– Да! – услышал уже в дверях. – Подожди, Михайло, вернись на минутку, совсем память старческая стала, забыл еще спросить… А вы идите, идите, мы сейчас, – махнул рукой всем остальным.
Когда вернулся, сел за стол и взглянул на него, стало совершенно понятно, что ничего он не забыл, но по каким-то своим причинам решил переговорить со мной тет-а-тет. Несколько минут он буравил меня взглядом, словно пытаясь подавить волю, точно так же, как сегодня утром, когда впервые увидел. Играть с ним в гляделки не собирался, но и отводить глаза не стал, выбрал полурасслабленную позу и с интересом ожидал продолжения. Вот на его лице выступила испарина и на миг мелькнула гримаса разочарования, видно, колдовское воздействие, которому он пытался меня подвергнуть, не получилось.
– Может, лучше было бы прямо спросить, пан Максим, и, возможно, я бы ответил?
– Кто ты?
– Михайло Якимович Каширский, настоящий сын своих родителей.
– Совсем не сомневаюсь, что телом ты Михайло Якимович, но душа в тебе чья?
– И душа моя собственная, никому не проданная, если ты это имеешь в виду, пан Максим.
– В кругу характерников меня считают самым сильным, пан Михайло, душевные тайны простых смертных для меня не являются секретом. Но тебя пробить не смог, между тем ты точно не характерник. И эфирный дух у тебя не юноши, а зрелого мужа. Так вот, я прямо и спрашиваю, а ты постарайся ответить.
– Не враг я, пан Максим, ни братьям славянам, ни люду православному. Но друг, и верую в Господа нашего, клянусь, – встал и перекрестился на лик Спасителя. – Раскрыв о себе всю правду, могу прослыть сумасшедшим. Нет-нет, понимаю, что ты – не все и разберешься сразу. Впрочем, могу сказать о своем предназначении, если дашь обещание об этом особо не распространяться. Не то что боюсь гласности, просто сегодня, сейчас, нормальные люди перестанут воспринимать меня адекватно.
– Интересно ты выражаешься. – Он склонил голову к плечу и прищурил глаза, затем вытащил из-под рубашки нательный крестик и поцеловал. – Что ж, говори, обещаю наш разговор сохранить в тайне.
– Возврат Великой Софии Константинопольской и других православных святынь в лоно материнской церкви.
