близких… Знаешь, раньше я не верила, что люди могут умереть, а потом мне показалось, что ТАМ — лучше, чем здесь…
— Катя, — я наклонился и губами ощутил прохладу ее щеки. — Давай сейчас не будем об этом…
— Нет, — резко сказала Катя, и я увидел на дне ее зрачков мое блуждающее лицо — маленькое, слабое. — Я хочу понять, я должна понять: кто я такая и стоит ли мне жить дальше…
— Хорошо, — сказал я и, отведя взгляд в сторону окна, увидел, с каким испугом и настороженностью смотрят на нас деревья. — Выходи за меня замуж…
— Ты очень этого хочешь? — с усилием проговорила Катя. — Но, Антошка, милый, ведь ничего еще не кончилось, все только начинается, только-только начинается, ты понимаешь это? И ты думаешь, мы будем жить по-другому, не так, как живут все, как жили мои родители?.. Никогда не будем лгать друг другу? Никогда не будем жалеть о том, что избрали друг друга? Никогда не будем завидовать другим?
— Катя, но мы же люди, не ангелы…
— Антошка, знаешь, как я любила свою… — дыхание Кати прервалось, но она справилась с нервной задержкой и ровным голосом продолжала: — …мать. Я была маленькая, ничего не понимала, когда приходил Ламашин, а отец был на дежурствах или еще где-то… Ничего особенного, он приходил и при отце. Я уходила играть на улицу, с подружками… Как хорошо беззаботно-радостно играть в снежки, когда сверху идет липкий пластилиновый снег и становишься липкой и сладкой, как мороженое… А потом я узнала… Это вышло случайно. Я училась в шестом классе. Они даже не заметили… Я сказала отцу. Как я мучилась: говорить — не говорить… Ты не можешь представить, как это у меня вышло… Ну и я думала, что отец… Я хотела остаться с ним. Все во мне нарывало, когда я видела мать. Но он отослал меня спать, лицо его оставалось спокойным… И совсем недавно я узнала, что они давно не любили друг друга, но жили вместе из-за того, чтобы мне хорошо было… Какая гадость!
— В каждой семье есть свои проблемы, — вставил я.
— Ну вот. И все годы потом я запутывалась все больше и больше. Чем взрослее становилась, тем страшнее мне было. За всеми порядочными отношениями искала какой-то второй план, подозревала всех и вся в разных грехах…
Катя говорила, и ее высокая, как слабый росток, шея слегка пружинила в такт ее фразам. Воротник пижамы снова упал, и я не мог оторвать взгляда от короткого биения шейной артерии. Тук, тук, тук — стучала в ней кровь.
— Только отец… — Катя запнулась.
— Он был у тебя?
— Я не захотела, чтобы он пришел… Но он был, когда я спала. Я знаю…
— Все пройдет, все будет хорошо, — я погладил ее руку. — Все образуется. Мы будем вместе, правда?
— Не знаю… — проговорила Катя.
— Зато я знаю. И верю.
В палату заглянули женщины в таких же пижамах, как и у Кати.
Когда я встал, Катя тоже встала. Поцеловала меня сухими воспаленными губами.
— Ты иди, — сказала она. — Иди.
Я шел к двери, скулило сердце. Все время надеялся, что Катя меня окликнет и я вернусь к ней.
Но она не позвала.
РАССКАЗЫ
Железные качели
— Бобик, а Бобик! Ты скоро? — ору я, надрывая голос. Сегодня утром, уступив слезным просьбам матери, я все-таки сходил в парикмахерскую, и теперь моя голова — голый круглый шар, который со всех сторон обдувают холодные ветры; и какая-то неуверенность появилась во мне; и хочется поскорее увидеть ребят…
Бобик (Сашка Бобин), а живет он на шестом этаже, наконец-то появляется на балконе и орет мне в ответ:
— Ха, Мельник, ты чего так обкарнался? Похож на зэка, ха-ха…
И смеется каким-то скрипучим ржавым смехом. Будто не человек смеется, а дверь скрипит… Тошно даже слушать.
— Сам ты!.. — ору я. — Где гуртуемся?
— В три — к качелям. Усек? — орет он и дружелюбно запускает чем-то в меня. Я еле успеваю увернуться — это засохшая половина булки. Тупо стукается она об асфальт и разваливается на кусочки. Один из них я с тоской поддаю ногой.
Два часа шляться в одиночестве! Куда пойти, чем заняться? Меня охватывает обычная злая раздражительная тоска, как всегда бывает в тех случаях, когда остаюсь один. Домой подниматься не хочется — опять больная мать будет смотреть на меня такими глазами… хоть волком вой. Ну что я могу поделать, если отец каждый день приходит на рогах. «Эх, была бы моя воля…» Но мать сюсюкает с ним… Боится, что он совсем уйдет. Ну и черт с ними!..
Я сажусь на скамейку и закуриваю последнюю сигарету. В школе я уже открыто цыбарю и никто меня не останавливает. На мне, как говорится, крест поставили. В ПТУ норовят спихнуть… Ну и хорошо, что в душу никто не лезет. Тут пыталась одна студенточка из пединститута «подход найти», улыбочку какую-то идиотскую состроит и сюсюкает: «Ванечка, Ванечка, а почему бы тебе в авиамодельный не записаться?» Ну я ей и сказал. Сразу отскочила как ошпаренная. Теперь за километр обходит, бледнеет, как только меня завидит…
Гуляет ветер в нашем дворе. Голо, пусто, ни одного кустика. Недалеко от меня старый мячик пацаньё гоняет. Не хочется лишний раз на «неприятность нарываться», а то бы стрельнул вон у того толстомордика из десятого дома рублик-другой, у него денежки всегда водятся, родители его прямо обожают… Но склочные, до ужаса. Лучше с ними не связываться. А рублик нужен — кончились сигареточки…
Витька Шныров — Косырь по-нашему — вышел бы, что ли. Вообще-то он шестерка, перед Жабой на задних лапках танцует, но хоть поговорить бы с кем — до того голова замерзла. Ни за что не постригся бы, если б не глаза матери. Не могу и секунды в них смотреть. А взглянешь — и кто-то колючей проволокой сердце начинает скручивать и задыхаешься от жалости… Раз не выдержал — забился в кладовку и ревел, как полоумный. Ее ведь везти на юг надо, а отец все деньги пропивает. Дождется он, гад!
А странно: поплакал тогда и так легко стало, отпустило, проволока порвалась как будто. Хорошо девчонкам: выплакалась, и тоска пропала.
Хотя вот наша Маня, наверное, и плакать-то не умеет. Кому хошь голову отвернет — и хоть бы хны. Под стать Жабе. А красивая — закачаешься. А целуется как! Раз Жабы не было, а она под сильным «газом» была и ко мне начала липнуть. Я, честно говоря, струхнул, ведь если Жаба узнает… от него всякого можно ожидать. Но Маня все-таки затащила меня в подъезд… Я чуть не скис, целовались уж очень здорово. Но потом все-таки дал деру, до того не дошло…
И на другой день так и ждал, что Жаба меня ущемит.
Обычно, если он хотел кого-то из своих «поучить», — цыркнет так небрежно слюной тому под ноги, а Костыли (два брата: Колька и Саня Коростылевы) потом отвалят тебе по первое число, а ты и слова поперек вякнуть не смей… Но в тот раз обошлось.
А вообще-то «вертелка» у нас ничего. Жить можно., А без ребятни — тоска зеленая…
