несомненного «вредительства», разоблачить которое им помешала только военная субординация и высокое служебное положение обвиняемых. Каждый второй под язвительные реплики зала доказывал, что никогда не пожимал руки Корку, не бывал дома у Якира, не состоял в дружеских отношениях с Уборевичем, не пил водки с Тухачевским. Все, кроме только И.Н. Дубового и Б.М. Шапошникова, «сигнализировали» на подчиненных, начальников и указывали пальцем друг на друга. Мероприятию придавали «интерактивности» аресты, производимые чекистами по ходу дела, в перерывах между заседаниями. Охваченные животным ужасом красные командиры встречали одобрительными возгласами известия о каждом аресте, вспоминали новые фамилии «подозрительных в политическом отношении лиц», у кого-то мозг заклинило настолько, что он предложил: «Кто ездил в Европу лечиться, того можно без зазрения совести забирать». А что, идея хорошая!
«В течение двух дней заседаний наблюдались прямо дьявольские происшествия: из зала заседаний наяву исчезал то один, то другой военачальник, — рассказывал генерал К.Е. Полищук. — Обнаруживалось это обычно после перерывов в заседании. До перерыва рядом с вами сидел кто-нибудь из командиров, а после перерыва вы его уже не могли обнаружить в зале. Все понимали, что это значит: тут же, на наших глазах, агенты НКВД хватали того или иного деятеля и перемещали его из Кремля на Лубянскую площадь. Все мы понимали, что происходит, в кулуарах фамилии исчезнувших шепотом перекатывались волнами, но в зале все молчали, с ужасом ожидая, кто следующий… Все, как кролики, смотрели на Сталина и Ежова, все наэлектризованно следили за движениями Ежова и его помощников, толпившихся у входа, все следили за перешептываниями Ежова со Сталиным, все думали: «Пронеси, Господи!» Над всеми царил дух обреченности, покорности и ожидания… Забитыми, жалкими вышли мы, оставшиеся еще на воле командиры Красной Армии. Что происходит? Что ждет нас? Кому верить?»
Отбросив «шпионские страсти» и бредовые измышления о «взрывах и пожарах», отметим особо, что маршал К.Е. Ворошилов обвинил «красного милитариста» М.Н. Тухачевского в «снижении темпов разворота вооружений в армии», главным образом в области артиллерии, «вредительском характере» боевой подготовки, навязывании «таких форм организации дивизий, артиллерии и других родов войск, которые, конечно, ничего серьезного в боевом смысле сейчас представлять не могут». Заговорщики — теперь ясно, что с «вражескими целями», — настаивали на уменьшении численности стрелковых дивизий, на формировании механизированных корпусов, на повышении мобильности и подвижности войск. Они заставляли повседневно напряженно учиться и внедрять в практику новые формы боя, овладевать «подвижными формами операции стрелковых (кавалерийских) соединений в сочетании с глубоким, надежно обеспеченным маневром в тыл противника мотомеханизированных войск и авиации». При этом не щадили себя — понятное дело, маскировались — и строго спрашивали с подчиненных, обидно называя любителей сабельных атак «некультурными командирами».
(Комдив И.Я. Хорошилов, заместитель начальника Управления по командно-начальствующему составу, на заседании актива центрального аппарата НКО обличал своего бывшего шефа следующим образом: «Что такое Фельдман? Фельдман — это тип, который маскировался так: работал с 10 ч. утра до 2 ч. ночи. Личной жизни он, видите ли, не имел, семьи он, видите ли, не имел. Все время он учил нас, ругал, укорял, что мы, видите ли, недостаточно заботимся о людях. И вот, прикрываясь всем этим, он проводил свое гнусное дело. Вместо того чтобы ту или иную сволочь выгнать из армии, он следовал поговорке «Семь раз примерь, а один раз отрежь», находил целый ряд смягчающих вину обстоятельств, и вопрос решался так, как, очевидно, нужно было врагам. А мы, как видите, развесили уши. Я, как заместитель, чувствовал себя иногда очень нехорошо. Мне казалось, что я работаю очень мало, что я действительно, может быть, не умею подходить к людям так, как этого требует забота о человеке, настоящая большевистская забота о человеке, а не та маскировка, которую применяла эта сволочь. И вот он все-таки нас таким образом обводил». Да уж, «забитыми и жалкими» выглядели «оставшиеся еще на воле командиры Красной Армии». Кстати, Хорошилову это не помогло.
Молва утверждает, что член Политбюро с 1935 года А.И. Микоян на старости лет обронил: «Все мы тогда были мерзавцами».)
В боевой подготовке, говорил нарком, Тухачевский на протяжении ряда лет «проповедовал необходимость обучения и командного, и начальствующего состава, и бойцов таким образом, чтобы в бою целые части — полк, дивизия — двигались такими темпами: 4,5–5 километров в час. Когда ему говорили, что человек пешком с трудом проходит 5 километров в час, он настаивал на своем». Его сообщники «давали специальные задания форсировать боевую подготовку и по линии авиации, и по линии танковых частей, и по другим родам войск; форсировать, не закрепляя итог за итогом, а форсировать, с одной стороны, чтобы показать, что все блестяще обстоит, а с другой стороны, срывать боевую подготовку, коверкать все и иметь войска ни к черту негодные».
Эту линию обвинения, позволявшую списать на «вредительство» любые провалы в боевой подготовке, горячо поддержали командарм 2 ранга П.Е. Дыбенко и комкор Е.И. Горячев, получившие высшее военное образование на базе низшего общего. Несмотря на то что у обоих ораторов имелись некоторые трудности с русским языком, можно понять, что речь они вели о глубоком бое.
Дыбенко, командующий войсками Приволжского военного округа: «Я считаю, что военные операции в этом году, которые предлагал Уборевич, были неправильные, пускай подтвердит это т. Егоров. Если бы мы приняли такой метод — корпус один направить на север, корпус другой направить на запад и корпус третий направить на юг, — то это провалило бы все дело. Такое решение нельзя назвать, как идиотским. Я считаю, что это был авантюрист, который путал мозги. Я сошлюсь на теорию оперативного искусства. В двух последних журналах была статья Иссерсона, которая была написана под диктовку Уборевича и Якира. Из чего исходил Иссерсон? Он предлагал армию вторжения в составе 3 корпусов, мотомехчастей, танковых частей, и берется пять бригад авиации. Это армия вторжения. Отводится 30 километров по фронту и 100 километров вглубь. Это окажется, что эту армию будут расстреливать в этом мешке, авиация будет уничтожена. Эта теория нам не нужна.
Возьмем военную игру. Егоров подтвердит, как Якир и Уборевич предлагали корпус вторжения один, корпус вторжения второй и корпус вторжения третий. Что это означает? Они внедряли и давали установки, что лучшие части Рабоче-Крестьянской армии в первый день объявления мобилизации будут уничтожены. Корпус вторжения будет уничтожен, потому что он отдельными частями расположен. Разве мы не говорили с т. Беловым, что это возмутительно? Мы говорили, что это безумие. А нам головы забивали, что это высшее достижение военного искусства. Ни черта они не знали, только ум засоряли, и сейчас целый ряд теоретических обоснований операций должны быть выброшены целиком и полностью, потому что это не наша армия, а армия наших врагов».
Горячев, командир 6-го кавалерийского корпуса: «Нужно подходить конкретно. Вы посмотрите, неужели нельзя иначе подойти к командующим войсками, и командирам корпусов, и командирам дивизий? Пять километров даю, это значит, пехотинцы идут широким шагом, ни лежа, ни стоя. Разве это не сигнал? Это может напомнить только Бородинское сражение: на 4 километра — 3 кавдивизии, 3 мехбригады. Это война. Теперь дальше, танки пускают в прорыв, и за танками враг народа пускает пехоту. Это же расстрел. Это мясо. И народный комиссар, казалось, правильно вскрыл это безобразие. А враг народа подходит и говорит: «Товарищ народный комиссар, это мое приказание, я убежден в этом. Это надо отсечь. Кто это позволяет и кто так чувствует себя в бою!» Так что, я думаю, это крупный, большой принципиальный сигнал».
Комкор В.В. Хрипин, командовавший уникальным объединением — Авиационной армией особого назначения, — понял, наконец, отчего советские бомбовозы «не летают, как птицы»:
«К Воздушному флоту тянулись руки врагов со всех сторон, а мы — командиры Воздушного флота, политработники нашей Красной авиации — не замечали этих рук врагов и только теперь усвоили полностью те болезни, те прорывы в нашей подготовке, в нашем строительстве, которые имели место и на которые мы мало обращали внимание. Взять хотя бы такой вопрос, который буквально ежегодно бросался в глаза и признаки и симптомы которого мы видим и сейчас. Я говорю о срывах летной работы в каждый летний период. Почти ежегодно, как правило, летом Воздушный флот не летает. Почему? Потому что, оказывается, нет топлива.
Нет топлива, потому что началась посевная кампания; нет топлива, потому что идет подготовка к хлебоуборочной кампании; нет топлива, потому что развернута хлебоуборочная кампания. В самое горячее время, июнь-июль — август, авиация не может работать. И в этом году
