На следующий день я вышел к подъемнику рано утром. Солнца еще не было, розовый ореол едва показался над горными вершинами, окружающими курорт.
Я встретил Жан-Мишеля возле ресторана «Шато де Пьер», расположенного у самого первого подъемника. Он был уже на лыжах. Интересно, что я никогда не видел, как он их надевает. Может, и верно, такие, как он, не снимают лыжи круглые сутки?
— Добрый день, Жан-Мишель, — поздоровался я. — У вас урок? Так рано?
— Нет, что вы! — ответил он. — Я хочу размяться.
Мы направились к подъемнику.
— Жан-Мишель! — обратился я к нему. — Вы зачем поднимаете мою Лизу на черную трассу?
— А что? Она спускается хорошо, ни разу не упала, — ответил он.
— Она вам ничего не говорит, но ей страшно.
— Страшно? Почему? Когда владеешь лыжами, бояться нечего. Я не понимаю, как это может быть страшно.
Он смотрел на меня так просто, такими искренне не понимающими глазами, что в течение нескольких секунд я колебался. Подошло сиденье подъемника, и мы сели, поставив ноги с лыжами на подножку.
— О'кей, — сказал я наконец. — Вот что я предлагаю. Давай заключим пари. Поднимемся наверх — на самый верх, о'кей?
— Хорошо… Если вы хотите. И что потом?
Я обернулся. Мы были уже далеко от ресторана.
— А потом, — я показал на вершину горы, — мы спустимся вниз на полной скорости, кто скорее. Если я спущусь первым, ты будешь весь месяц давать моей Лизе уроки бесплатно. Если придешь первым ты, я буду платить тебе за каждый час вдвое дороже. Согласен?
Тот немного подумал.
— Но это же нечестно. Я профессионал, я все равно буду первым.
— Вот и посмотрим, — кивнул я головой.
Мы поднялись до конца, потом пересели на другой подъемник, идущий на вершину. Встали над обрывом, с которого лыжня уходила круто вниз. Вот она перед нами, самая длинная и сложная трасса в Куршевеле — «Piste de soleil», Солнечная лыжня. Ни возле нас, ни внизу на горе нигде не видно ни души. Самое время для такой гонки.
— Не передумали? — спросил он.
— Vas-y![43] — крикнул я и бросился вниз. В ушах свистел ветер, мы мчались по морозному с ночи насту с огромной скоростью, не пытаясь затормозить и лишь отталкиваясь палками на поворотах. На крутых прямых участках спуска мне казалось, что я больше не качусь на широких и удобных европейских лыжах, а просто падаю вниз, нагибаясь, чтобы остаться как можно ближе к скользкому насту. Когда я потом посмотрел на часы, оказалось, что все это длилось две с половиной минуты. Но при спуске мне казалось, что я уже давно лечу в свободном падении к поселку, где меня ждет жена с дочерью, и который я могу пролететь без остановки.
Резкое торможение в конце трассы, и мы почти влетаем на террасу ресторана, остановившись в нескольких сантиметрах от ограды. Я вижу, что Жан-Мишель пришел первым, но не намного: он смотрит на свои часы-хронометр и говорит:
— Пять сотых секунды разницы! Можно сказать, что вместе. Признаюсь, мне было страшно! Хорошо еще, на лыжне никого не было!
— То-то же! — сказал я. — А вы говорите… Значит, и профессионалам может быть страшно?
Когда я рассказал об этом Гале с Лизой, Лиза тут же меня спросила:
— И теперь ты будешь платить ему вдвое?
Я понимал, что ей не денег жалко, а просто интересно, чем же закончилось наше пари. Больше того, я видел, ей хотелось, чтобы отец сдержал свое слово.
— Он отказался. Говорит, что получил урок, за который и сам должен был бы заплатить… Вообще-то, преимущество было на моей стороне.
— Почему?
Я объяснил, что, кроме ловкости, при спуске важен вес: я вешу восемьдесят три килограмма, а он не больше семидесяти. Тяжелый камень летит вниз быстрее.
— Но что касается оплаты, мы посмотрим, — пообещал я Лизе.
Горы опасны. Помню, как однажды пришла и моя очередь испытать настоящий страх.
В тот год я увлекся спортом, который французы называют «экстремальным»: подъем в гору на лыжах по целине.
В это утро я оделся легко, натянул на себя только тонкий летний спортивный костюм, а лыжные брюки и куртку бросил в рюкзак, куда уложил баллон на три литра воды. Из баллона провел трубку наружу, потому что когда в дороге теряешь влагу, то нет ни времени, ни возможности остановиться, чтобы утолить жажду. На лыжи я наклеил шероховатые прокладки, чтобы не скатиться обратно, когда буду двигаться вверх. Между поселком и вершиной горы три километра, если считать по отвесу. По склону эти три километра легко превращаются в пять или шесть. Я не смотрю на подвесные кабины и подъемники, которые за десять-пятнадцать минут втащат меня на любую гору: для меня сегодня они не существуют. Поднимаюсь на лыжах, опираясь на палки. Я представляю, как, добравшись до вершины, весь насквозь мокрый и еле живой, быстро, очень быстро снимаю рюкзак, вытаскиваю лыжный костюм, натягиваю его, сбросив все мокрое, и отрываю с лыж прокладки. У меня на все про все будет не больше трех минут, иначе я рискую немедленно заледенеть.
Перед тем четыре дня подряд вечерами валил обильный снег, и хотя всю ночь на трассах работали машины, трамбующие свежую порошу, приходилось быть очень осторожным, чтобы, не дай бог, не уйти в сторону. Там лежали девственные сугробы неизвестно какой глубины.
Через сотню метров моя футболка была мокрой, хоть выжимай. Я упорно подымался навстречу горе. Когда движешься по склону медленно, замечаешь то, чего иначе бы не увидел. В стороне от накатанной лыжни порошу пересекало множество следов разных животных, мелких и крупных. Наверняка одни из них охотились на других. Я узнал мелкие лисьи, более крупные волчьи следы, а дальше было видно, что какое- то тяжелое животное скакало вдоль горы, местами проваливаясь по брюхо. Я вспомнил, что здесь водятся серны.
Я был уже почти на самом верху и мысленно прикидывал, как скину рюкзак и вытащу брюки и куртку, и в этот момент отвлекся и перестал следить, куда ступаю. Ощущение было такое, словно тонешь: так быстро я проваливался вместе с лыжами, палками и рюкзаком в этот свежий пушистый снег, такой нестрашный, совершенно белый, но такой твердый на ощупь. Когда падение прекратилось, я прикинул: мой сугроб был не меньше трех метров глубиной. Самое неприятное, что я не успел раскинуть руки, и плотный снег прижал их к телу. Так, наверное, чувствует себя спеленутый ребенок, с той только разницей, что ему тепло в его пеленках, а я сразу же стал промерзать до костей в моей насквозь мокрой летней одежонке. Я весь ушел в снег, вместе с лыжами и рюкзаком, он сомкнулся вокруг шеи, и снаружи торчала одна голова. Никакой опоры под ногами и совершенно не за что (и нечем) ухватиться по бокам. Это было хуже, чем пойти на дно: вода выталкивает, снег поглощает.
Я не раз был в худших ситуациях, но там моя физическая сила, моя воля и стремление выжить были той опорой, которой мне здесь не хватало. Кругом не было ни души, и хватиться меня могли только к ночи или завтра. Я специально не сказал своим домашним, куда иду, чтобы их не пугать. Я вспомнил, что раньше, в тюрьме, мне, в конце концов, и терять было нечего, кроме собственной жизни. Теперь у меня есть семья, дочь, бизнес, от меня зависят десятки людей. Глупая смерть!
Так я сидел с минуту в своей дыре, в полном отчаянии, и можете себе представить, что меня спасло? Я вспомнил сказку про двух мышей, попавших в сметану. Одна покорно сложила лапы и пошла ко дну, другая стала отчаянно барахтаться и сбила масло. Я с трудом согнул правую ногу и попытался осторожно нащупать замок крепления левой лыжи, чтобы наступить на него и освободить из западни мой ботинок. Легко сказать наступить: правая нога тоже была вставлена в тяжелый несгибаемый ботинок, а на ботинок надета длинная лыжа, надежно защелкнутая хитроумным замком. И все это со всех сторон схвачено
