Могила написал хозяину заявление, чтобы Полторацкого убрали из лагеря, а то последствия могут быть очень печальные. Администрация не среагировала, и Полторацкий остался. Как-то он вышел в вечернюю смену в рабочую зону. Напару с другим ключником, уже знакомым нам Крысой, обходили они зону. Шел мелкий дождь, оба были в плащ-палатках. Могила работал в инструментальном цехе, где делал очередную форму для штамповочного, цеха, острым шабером убирал заусенцы. К нему сзади подошел Полторацкий:
— Ну что, точишь? — спросил он, что было новым издевательством: он и так видел, что делает Могила.
Володя резко повернулся и двумя руками с силой вогнал ему шабер прямо в сердце, навылет. Крыса Погонин, шестидесятилетний мусор, постоянно плакавшийся на свой радикулит, подхватил плащ-палатку, сорвался с места как молодая лань и в секунду был таков. Забегая вперед, скажу, что даже Верховный суд не утвердил вышку Володе Могиле, заменил на двадцатку.
Но тогда он этого не знал и решил свалить вместе с Костей.
Вечером в четверг Костя и Могила замастырили себе чесотку. Делается это так. Очень тонкой иголкой арестант накалывает себе между пальцами рук и в паху тоненькие точки, а потом натирает их солью. Под утро начинается страшный зуд, и все признаки чесотки налицо. А чесотка — это опасное эпидемическое заболевание, и больных тут же отправляют в медицинский изолятор, пока не заразили всю тюрьму.
Утром прибегает встревоженный лепила и с ним корпусной.
— Всем раздеться!
Естественно, Костю и Могилу отводят в сторону, чтобы кинуть в изолятор, чего они и добивались.
Из изолятора, который ближе к колючке, наметили они сделать подкоп. Да и мусора навещать их не будут, чесотку подхватить никому неохота.
Но надо же такому случиться, чтобы при осмотре нашелся еще один чесоточник — и настоящий! Молодой украинец по кличке Панько, который вообще сюда попал, считай, случайно и очень надеялся получить чепуховый срок. В изоляторе Панько с ужасом смотрел, как Могила с Костей по очереди рыли землю под нижней шконкой. Они уже ушли довольно далеко, когда Костя заметил это.
— Слушай, Могила, хлопнуть бы надо его! — предложил Костя. — А то ведь он нас сдаст мусорам.
— Да нэ, я нэ буду! — испугался Панько. — Богом клянусь, я никому нэ скажу!
Он долго плакал и все порывался встать на колени.
— Ладно, пусть живет, — сказал Могила. — Если что, я его потом всегда найду.
На следующий день, только всех вывели в коридор на оправку, Панько сорвался с места и, размахивая руками, бросился бежать вдоль камер.
— Караул! Побег! Замовляю про побег!
Когда мусора били Костю ногами, Костя сказал:
— Да вы не меня бейте, Могилу мните, он молодой, бля, здоровый! Выдержит, паскуда!
С такой любовью это было сказано, что мусора рассмеялись и стали бить Могилу, но без сердца.
Костя часто ко мне подходил.
— Я много чего могу рассказать, Федорыч, — сказал он мне однажды. — Но была со мной одна невероятная история, которая вряд ли с кем другим могла приключиться. Хочешь, я расскажу, как я с одним штымпом[53] засухарился?
— А ну, расскажи, — согласился я.
Засухариться — значит обменяться фамилией, то есть биографией и сроком с другим арестантом. Дальше передаю рассказ его словами.
— Пришел я тогда в Централ (центральная Вологодская пересылка), — начал Костя. — Попал в отстойник. Потом отправили меня в хату человек на восемьдесят. Ну, кого-то там уже опускают,[54] кто-то шпиляет в стиры,[55] самодельные, конечно, но лучше сделанные, чем другие настоящие, кто подкрепляется, как я, например. Я шел тогда на крытую, с четвертаком по рукам, ногам и рогам.[56] Правда, по рогам — до этого мало кто доживает, уходит на два метра.[57] Я сразу начал думать, как бы мне бы с кем засухариться.
Хожу по отстойнику и кричу своим громким голосом:
— Эй, братва, бродяги, ну кто поменяется со мной? Кто хочет взять на себя ношу мою неподъемную? У кого хватит подштанников?
Хожу так день, два, три, а сам не верю — ну кто же согласится со мной поменяться? Дальше-то дело несложное, главное, нужно держаться новой кликухи, и все. Конечно, за каждым идет его дело, и там разные полосы: красная — склонен к побегу, синяя — к сопротивлению конвою, и так далее, а у меня там целая радуга разных цветов, но фотка раньше была крошечная, три на три или как там? На документ. Да и кто их тогда в тюрьмах делал? Короче, узнать по-настоящему никого не узнаешь.
— У кого, — кричу, — братва, есть сильные подтяжки для штанов, чтобы мое говно не вывалилось?
Братва, что называется, молчит себе в тряпочку. Я же не скрываю, что ношу имею непосильную, так что кому охота? И настолько я уже был уверен, что никто не откликнется, что, грустно садясь на свою невеселую шконку на третий день вечером, был не на шутку испуган, когда услышал голос какого-то придурка. Иначе никак не мог его назвать: кто бы другой решился взять на себя мой тяжеловоз?
Подходит. Задает вопрос:
— Кто засухариться-то хотел, братва?
Смотрю, штымп средних лет, заточка[58] вроде не хозяйская. Но росту маленького, почти как у меня.
— Не ты ли ищешь засухариться? — спрашивает.
Конечно, это я, да кто же на меня согласится? Мне неважно, что у него за душой, мне-то что, мне разницы нету, хуже, чем у меня, быть не может, по нашим гуманным советским законам зеленочников-то[59] тут в Централе нету. Тогда как раз вышак отменили, чтобы, конечно, потом опять восстановить. В заботе о нас!
Спрашиваю:
— Куда идешь, красавец?
— Этапируют в порт Ванина.
Голос низкий, вроде баритона, не такой, конечно, как у меня, таких искать и искать надо, но не тенор. Я тенорам не доверяю. Никогда не знаешь, что у тенора на уме. Ванинский порт, песню все знают, был тогда дорога на Колыму, да мне что?
— А сколько у хозяина тебе висеть надо?
— Да сам не знаю, — отвечает баритон. — На следственный эксперимент везут меня.
И соглашается он со мной поменяться делюгами, то есть делами. Объясняю я терпиле[60] (по-другому назвать его не могу) так-то и так-то, друг мой, срок у меня такой-то и такой-то, а у самого аж дух захватывает, нормально-то должен свалить от меня терпила и запрятаться в самый дальний угол, чтобы я его никогда не нашел. А он стоит и слушает, да и только.
И спрашиваю я его:
— А масть-то у тебя какая? Кто ты у хозяина: вор, прошляк,[61] на суку[62] не похож ты?
— А чего тебе, Костя, понимать? Ты ведь Костя? — негромко так отвечает. — Годится мне твоя делюга.
И такой спокойный голос у него тогда был. Перевернулось все у меня внутри, блядь. Опять-таки, думаю, что может быть хуже, чем сейчас у меня?
Так состоялась сменка наша.
И не перестаю я его жалеть всю ночь до утра: взял на себя чужой груз, долбак сиженый!
А на следующее утро открывается дверь хаты. Стоит ключник с делами и выкрикивает, кто на букву М. Нормально с ним рядом стоит вологодский конвой, который принимает этапированных. Буква М, то бишь буква моего пассажира придурошного, а отзываться-то мне!
— Максимов! — отвечает один арестант.
