пахло жареным мясом, наваристыми щами и лавровым листом. Яшка непонятно почему на цыпочках прошел в кухню, взял в шкафу эмалированную тарелку и налил в нее поварешку душистых щей, подумал и достал ложкой порядочный кусмень мяса, поставил на плитку.
Яшке казалось, что он ничего более вкусного не пробовал. Щи обжигали рот, он старался не обращать на это внимания, зажевывая горячую жижу ржаным хлебом.
Уже после, когда уходил из дома, Яшка почувствовал нестерпимый стыд. «Получается, не головой, а брюхом живу. А мясо, так и знай, опять ворованное».
Яшка, потупив голову, шел к комсомольскому штабу. Он думал о том, что сегодня же признается в своей позорной слабохарактерности. И пусть Коржецкий и ребята знают о том, что Яшка смалодушничал.
Глеб сидел за столом в окружении парней и девчат в спецовках. Он не заметил Яшки, и тот, забившись в уголок, стал слушать, о чем говорили комсомольцы. И опять разговор крутился вокруг нехватки бетона и кирпича.
— Мы говорим о социалистическом соревновании, а сами от перекуров не можем избавиться, — басил паренек в застиранной гимнастерке. — Мне, признаться, домой писать правду о заработках неловко.
— Зато другие деньгу гребут.
— Это точно, Лорину на блюдечке с голубой каемочкой все преподносят: еще бы, передовик, маяк! По нему призывают равняться.
Яшка еще не совсем понимал, но начинал догадываться, что его отец хотя и ходит в передовиках, но передовик он не настоящий — липовый. Не зря же, когда разговор заходит о Лорине, в голосе строителей слышалась издевка, насмешливые нотки.
Яшка еще до ухода из дома как-то пытался с отцом поговорить о работе и выяснить, почему его строители недолюбливают. Разговора не получилось. Отец сразу взъерошился и сунул под нос Яшке свои твердые, в мозолях ладони:
— Ты посмотри! Это что — для красоты бугры выросли? Вкалываем не меньше других, а завистников на наш век хватит.
Яшка недавно в столовой специально наблюдал за ладонями других мужиков. И все они были в мозолях. И у Антошкиного отца ладони в мозолях, хотя он и ходит теперь в отстающих. Значит, не тот хорошо работает, у кого мозоли. Мозоли, видимо, не самое главное. Надо делать еще что-то, что помогает побеждать бригадам друг друга в соревновании.
В штабе между тем разговор накалялся, и кто-то потребовал от Коржецкого проверить работу бригады Лорина.
— Он что — боженька? Бетон из дождичка и торфа замешивает? Коржецкий встал.
— Ребята! — сказал он. — Не все сразу. К Лорину сегодня отправляем рейдовую бригаду. Айропетян, ты назначаешься главным. Разберись, что к чему, только без анархистских вывертов.
— Глебушка! — ударил себя в грудь кулаком Жора. — Ты меня знаешь, разве я позволю!
Яшка незаметно выскользнул из вагончика и, плохо соображая, поплелся в сторону озера. Ему хотелось побыть одному. «Как же ты так, отец? — думал он. — Сам же показывал портрет на Доске почета, а по всему выходит, что цена портрету в базарный день копейка».
По тропке он совершенно случайно вышел к временному бетонорастворному узлу. Кое-как скроенное из досок двухэтажное сооружение шаталось от вибрации бетономешалки и казалось вот-вот развалится. Под длинный деревянный желоб-рукав, через который направлялся раствор, подъезжали лобастые МАЗы и принимали в свои глубокие корыта тяжелую серую жижу, так необходимую на стройках.
Яшка присел на кочке, белой от цементной пудры, и безразлично начал смотреть на самосвал, стоявший под погрузкой.
Айропетяна Яшка узнал сразу. Он неожиданно появился у кабины машины и напористо спросил шофера:
— Откуда, дарагой?
— Со стройки коммунизма, аксакал!
— На рожон не лезь, дарагой. Я из комсомольского штаба и спрашиваю, куда бетон?
— Куда-куда, — зло повторил парень, — к Лорину. Выкусил?
Айропетян смущенно признался:
— Хорошо сказал, дарагой, Жора по заслугам еще раз выкусил.
Яшке не хотелось попадаться на глаза бульдозеристу. Жора, рассказывая как-то о своем дальнем родственнике, который попал в тюрьму за жульничество, сказал: яблоко от яблони недалеко падает — у того воришки и отец был нечист на руку. Значит, и его, Яшку, нельзя от отца отделять. Как хорошо было тогда, в первые дни отцовского бригадирства, когда о нем на каждом углу в поселке говорили с похвалой. Теперь стало все иначе: Яшка стесняется своей фамилии и готов удрать со стройки, лишь бы не смотреть людям в глаза. Правда, Яшка не раз слышал, что дети за родителей не отвечают. Но легко сказать — не отвечают. А как ему, Яшке, разговаривать с тем же Хромым Комендантом, который знает отца с первых палаток Запсиба, Яшке почему-то всегда кажется, что Коржецкий смотрит ему в глаза и спрашивает: «А ты, дружок, не приспосабливаешься по-отцовски обманывать жизнь?»
Тогда, зимой, когда по Маяковой горе вели высоковольтную линию, отец не выдержал и ушел в котельную. Туда, где было тепло, где не обморозишь руки и ноги, как это случилось с Марфушиной матерью.
Все это так. Но Яшка все-таки не мог понять отца. Лорин-старший вроде бы не отлынивал от работы. В той же котельной он вкалывал до седьмого пота. Как-то на Новый год, когда во всех домах праздновали и из квартир неслись песни и гнулись половицы от лихих плясок, Яшкин отец трудился до изнеможения двое суток, потому что запил кочегар. Всю его работу отец взял на себя: он следил за котлами, бесконечно бросая в их огненное жерло лопату за лопатой тяжелого, отливающего синевой угля. А уголь, между тем, кончался. И, как потом рассказывал Яшке отец, он своей шкурой почувствовал, как «потянуло в батареях на минус». А это значило, что вода может замерзнуть и тяжелые чугунные секции разорвет. И тогда быть беде. В сибирский сорокаградусный мороз в квартире не проживешь и дня. Яшкин отец бросился к телефону. Но никто на его звонки не отвечал, все поселковое начальство веселилось.
— Ты понимаешь, Яшка, я тогда заплакал, — рассказывал после Лорин-старший. — Я плакал, как мальчишка, и повторял: «Мама, мамочка, да что же они делают-то?»
А когда к назначенному времени не пришли сменщики, Лорин-старший заругался, хотя Яшка и не слышал, как он ругается, и вспомнил, что во дворе еще осенью видел тачку. Он быстро раскопал ее и покатил по замерзшей земле к высыпанному около забора, метрах в тридцати от кочегарки, бурту смерзшегося угля. Его приходилось разбивать ломом, но уголь поддавался плохо. Стрелки на манометрах котлов между тем неумолимо падали, предупреждая о грозящей беде. Лорин-старший сначала сбросил с себя фуфайку, потом остался в одной майке. И хотя на дворе стояло за тридцать и звезды на Маяковой горе сияли ярко, отцу было не до красоты, а холода он вообще не чувствовал, будто был на черноморском побережье в жарком июле.
Тачку по неровной земле катить было неудобно, она валилась набок, и отец, напрягая остатки сил, выравнивал ее и толкал к котлам.
Когда стрелки манометра подпрыгнули, Яшкин отец снова схватился за телефонную трубку, но все будто вымерли, и лишь на телефонной станции девушка старалась втолковать неуемному абоненту:
— Сегодня же Новый год, товарищ! Не омрачайте настроение своим друзьям, поднимите лучше бокал шампанского за их здоровье.
И отец, пошатываясь, снова катил тачку с углем и «кормил» ненасытные топки, чтобы они не угасали, чтобы в квартирах было тепло.
На другой день Яшкиного отца нашли свернувшимся в клубочек у полураскрытой и начинающей гаснуть топки. Но на улице потеплело, с крыш капало, и никто из жильцов не догадывался, что ночью в их квартирах могло разморозить всю систему отопления.
Лорин отругал своих сменщиков, но начальство дело старалось замять, прогульщиков наказали для вида — работать в котельную охотников находилось мало: не те заработки.
Зато в многотиражной газете стройки появился очерк «Горячее сердце», в котором яркими словами описывался подвиг Лорина. И по всему выходило, что он — один из героев стройки, которыми надо
