«Удобнейшим для себя и потому справедливейшим…» Вот в чем суть «трагедии» «государственного человека» — Каренина!
Потому, завершал я, как казалось мне, победоносно поединок с С. Петровым, и не усматривала в этой «трагедии» ничего возвышенного литературная критика, «обманывая» и тех, кто не расставался с романом с отроческих лет, и людей, не раскрывавших его до двадцатидевятилетнего возраста…
И заканчивал полемику умиротворенно и милосердно: если попытаться посмотреть на вещи поглубже, то не с критикой и не с устойчивым восприятием Каренина воюет автор. А с ветряными мельницами гуманизма. Это тот любопытный случай, когда в роли Дон-Кихота выступает не прекраснодушный мечтатель, а трезвый и иронично мыслящий рационалист…
ФРАГМЕНТЫ ИЗ БУДУЩЕЙ КНИГИ
К моему искреннему удивлению, большинство читателей поддержали не меня, а Сергея Петрова. Их симпатии оказались на стороне Каренина, а не Анны. Мои доводы их не убедили.
Я был, повторяю, удивлен, несмотря на то что сам в ответе С. Петрову говорил о рождении симпатии к Каренину и даже пытался эти симпатии объяснить. Но я не думал, что они настолько широки. Это полностью выявила почта. Не ожидал я и того, что моя аргументация окажется для сторонников Каренина малоубедительной. Она была понята и одобрена моими союзниками — их тоже было немало, — но ведь цель полемиста состоит в том, чтобы переубедить оппонента.
Перед тем как попытаться осмыслить, понять удивившее меня направление почты — в «пользу Каренина», — надо, видимо, в нескольких строках рассказать о самой почте. Она вся была удивительна, неожиданна (независимо от того, кто выиграл «поединок» — С. Петров или я). Непредсказуемо велик был ее объем: сотни писем на, казалось бы, частную литературно-нравственную тему. Это во-первых.
Во-вторых, несмотря на то что широкая и постоянная любовь к Л. Н. Толстому стала давно в нашем обществе чем-то само собой разумеющимся и ею никого не удивишь, поражала горячая, страстная, какая-то сегодняшняя, личная заинтересованность, с которой читатели писали о героях великого романа. Было совершенно очевидно, что его перечитывают постоянно, что жить без него не могут. Это говорило о напряженной и полновесной духовной жизни нашего сегодняшнего общества.
Почта меня радовала, несмотря на то что большинство голосов было подано за моего оппонента.
Но в чем же все-таки дело: почему у Каренина нашлись многочисленные защитники? Хочу надеяться, что это более или менее убедительно объяснят два публикуемых ниже читательских письма. Я же, имея в виду всю почту, отмечу лишь одну ее особенность. Если отвлечься от сугубо личных мотивов и обстоятельств (непосредственный руководитель на работе менее образован и умен, чем Каренин; муж менее порядочен и надежен, чем Каренин, и т. д.), то Каренина защищали умные и отнюдь не лишенные эмоционально-духовных достоинств рационалисты. Им нравилось, что Каренин отвечает определенному духовно-эмоциональному «цензу», то есть он умеет сопереживать, может быть великодушным, душевно- отзывчивым, в сущности, ему будто бы не чуждо ничто человеческое. Этим Лев Толстой как бы «льстил» сегодняшним умным рационалистам, они нашли в Каренине некое оправдание. Отвечая определенному «цензу», они тоже могут видеть в себе во всех отношениях нравственно-содержательных людей. Вот они- то, умные рационалисты, и были с Карениным. Он их возвышал. Людей, испытывающих потребность в подобном возвышении, оказалось весьма немало, что само по себе интересно. Быть абсолютно недуховным и неэмоциональным сегодня неприлично. А вот как Каренин…
1. Инженер-физик Г. Трубников: модель, созданная гением
«За что называют машиной человека, который почему-то каждый раз теряет самообладание, видя слезы ребенка или женщины, который, испытав потрясение у постели больной жены, соглашается и отдать сына, и принять на себя позор фиктивной измены — в ответ на унижения, которым он подвергся? Может быть, за то, что он откровенно не хочет помочь светскому бездельнику Стиве в получении им синекуры с жалованием 9 тысяч рублей? Может быть, за то, что он не анархист и не революционер, а видит свой долг в том, чтобы на государственном посту сделать что-то посильное для России (тому много свидетельств в романе; это — предмет особого разговора)? Нет, скорее всего, за то, что он при каждом сюрпризе, преподносимом женой, матерью его сына, пытается найти какое-то разумное решение для выхода из создавшегося положения, положения, неимоверно осложненного существовавшими законами о браке, законами, которые отнюдь не Каренин выдумал.
Все, что связано с Карениным, важно и интересно, ибо его образ несет проблему властвования над эмоциями. Недаром эта проблема стала особенно острой в наше время: это вызвано прежде всего расширившимися и усложнившимися связями и взаимоотношениями между людьми. Евг. Богат пугает читателя чертами „человека-машины“, сформулированными им в трех пунктах. Готов признать эти черты даже за собой, но хочу их уточнить.
1. Уверенность в том, что формы человеческих отношений должны строиться на разуме, а не на эмоциях. Нельзя набрасываться с кулаками на человека, которого ненавидишь. Нельзя позволять проявляться низменным инстинктам, которые сидят в подсознании каждого человека. Нельзя приставать с излияниями к любимому поэту, артисту. Оставь эмоции для внутренней жизни, для творчества. Позволь эмоциям выплеснуться только тогда, когда их от тебя ждут, когда необходимо заразить ими кого-то. Не нужно душить эмоции, нужно ими управлять.
2. Стремление (а не тоска) к максимально возможной определенности в любой ситуации, к предвидению, желание предусмотреть все варианты, изучить все возможности, приводящие к возникновению случайностей, — явление положительное, а не отрицательное.
3. Непримиримое отношение к собственным слабостям. В этом вопросе Евг. Богат возводит на нас напраслину. По моим наблюдениям — чем разумней человек, тем он терпимей к слабостям других. Это, кстати, характерно и для Каренина.
Что касается ненадежности „человека-машины“, то она имеет место тогда, когда человеку не удается органично вобрать в себя качества, созданные самовоспитанием, или когда эти качества на поверку оказываются неразумными. Это нужно воспринимать как трагическую неудачу; этот горький опыт нужно изучать…
Анну судят уже сто лет, и суд далеко не закончен. В мире все изменилось, но модель, созданная гением Толстого, остается непревзойденной и незаменимой, когда вновь и вновь встает вопрос о роли женщины, о семье. Собственно, весь роман является гениальной моделью разнообразных нравственных проблем, но „мысль семейная“ была для Толстого главной.
Итак, суд идет. Первым судьей был сам Лев Николаевич Толстой. И он осудил Анну. Это так очевидно для каждого, кто внимательно прочел роман, что и доказательств не требует. Мы отделяем мастерство Толстого — создателя модели от взглядов Толстого — судьи. Но всегда ли мы делаем это достаточно деликатно? Нет ничего удивительного в том, что прогрессивная критика во времена Толстого и в последовавшие периоды взяла Анну под защиту. Суд над Анной был ареной политической борьбы, ибо женский вопрос был политическим вопросом. Ради эмансипации оправдали Анну, и сделать это оказалось нетрудно. Модель была настолько объемно, мастерски сделана.
