явление общемировое, отражающее особенности нравственного развития человечества. Социологи уже успели установить, что публицистику, помогающую читателю ориентироваться в лабиринте современной жизни, читают больше и охотнее, чем традиционные жанры: романы, повести и т. д. Человек порой не может разрешить себе роскоши идти по «большой дороге» с зеркалом. Дорога такая, что нужны не зеркала, а миноискатели.
Мне не хотелось бы тут бездумно повторять ставшие уже избитыми соображения о небывалой сложности нашего века. Эту сложность я и имел в виду, как легко догадаться, когда говорил о потребности видеть. Но вот что необходимо отметить: сложности этой соответствует новый уровень социального и нравственного сознания людей. Впервые в истории человечества становится возможным серьезный философский разговор с миллионами.
Но и в этом общемировом подъеме сознания советский читатель остается фигурой поразительной, даже уникальной. Философский склад ума, которым от века обладал «маленький человек» в России, беспокойный и бесстрашный искатель истины (что гениально запечатлели Достоевский, Толстой, Горький), теперь, когда для нашей Родины канула навсегда в вечность историческая эпоха «маленьких людей», этот философский склад ума раскрывается все полнее и ярче. Современник и соотечественник наш — удивительно, на редкость думающий человек!
Я мог бы еще долго говорить доброе и высокое о нашем, советском читателе, о его большой культуре, эмоциональном богатстве, таланте сопереживания и, разумеется, о его уме, но, видимо, полезнее, не распыляя похвал, обратиться к современной читательской психологии.
Думаю, что публицистика афоризмов, внешнего пафоса, только эмоций, даже обаятельно искренних, ярких эмоций, публицистика «возвышенных» и «испепеляющих» слов не может иметь сейчас большого успеха у читателей, даже когда за этой публицистикой и стоит человек, искренне взволнованный, много переживший.
(Понимаю, что вопрос об «эмоциональной» публицистике, о ее созвучности времени и сознанию читателя дискуссионен, и высказываю лишь мое личное мнение о ней, глубоко отрицательное.)
Вопрос о соотношении «ума и сердца» в публицистике (как и вообще в искусстве) сложен. Идеалом остается то «чудесное равновесие», которое оставили нам в наследство как нестареющую традицию великие мастера.
Но если же написано на роду подмастерьям нарушать «чудесное равновесие», я за то, чтобы сегодня перевешивала чаша ума, а не сердца.
Я верю, что публицистика, и не только конкретная, но и философская, может и должна быть строго доказательной.
Не случайно сегодня читатель относится с особым вниманием и доверием к материалам, повествующим о конкретных результатах научных исследований тех или иных, в том числе и социальных, явлений. Не случайно наибольший читательский успех в последние годы выпал не на долю журналистов, а на статьи экономистов, врачей, ученых, особенно социологов. Их образ мышления, их методы поиска решений, истины сегодня гораздо понятнее и ближе читателю, чем наши, порой и написанные с внешним блеском, но по сути дилетантские статьи.
Понимаю, что логика моих заметок несколько парадоксальна: начал с утверждения высокого назначения публицистики и публицистов, а закончил чуть ли не выводом о том, что нам пора уступить «стило» социологам и ученым. Я, может быть, и закончил бы этим, если бы… если бы не еще одна важная особенность читательской психологии. Кроме потребности в доказательности сегодня читатель испытывает и потребность в синтезе, в целостном понимании времени и человека. Этот синтез, эту целостность может и должна обеспечивать публицистика, создаваемая публицистами.
Одна из печальных особенностей нашей публицистики состоит, по-моему, в том, что она очень часто не доказывает то, что нужно доказывать с точки зрения сегодняшнего читателя, и доказывает то, что уже не требует доказательств.
Не стоит решать элементарную арифметическую задачу с помощью высшей математики, подобное усложнение само по себе еще не делает банальности открытиями. Между тем нередко обнаруживаешь с сожалением, что в основе «солидной», «сложной» статьи лежит бесхитростнейшее из уравнений.
И наоборот, то, что действительно требует, может быть, высшей математики, порой бездумно, будто бы элементы таблицы умножения, «скатывается» с нашего пера на бумагу…
И я думаю, что в истории литературы не было читателя, который бы со столь безошибочной остротой воспринимал малейшую попытку уйти от конкретности истин, как читатель сегодняшний…
Это не статист в общении с автором, а активно действующее лицо. Я был бы неискренен, утверждая, что сегодняшний читатель вызывает во мне ровное, умилительное отношение: он часто и раздражает меня неизменным желанием подвергать анализу то, что требует, по-моему, чисто эмоционального восприятия; он баснословно, донельзя избалован доказательствами естественнонаучными и еще не получил более глубокой и трудной школы философских доказательств.
Но это лишь говорит о сложности современной читательской психологии и отнюдь не снижает полезных для нас стимулов, которые Она содержит.
И еще одну черту современной читательской психологии хочется мне отметить, потому что она тоже, по-моему, имеет отношение к развитию публицистики. Мы задумываемся редко о том, как изменилось за последние десятилетия качество, которое я условно назвал бы «чувством возможного и невозможного». А оно оказалось на редкость динамичной величиной!
В воздухе, которым мы дышим, растворены «безумные идеи». Само слово «реальность» наполнилось новым, несравненно более широким содержанием. И публицист должен учитывать это, если только не хочет он собственными руками сузить влияние на читательские сердца.
Думаю, что современному публицисту весьма полезно читать хороших фантастов — Бредбери, Лема, братьев Стругацких… Они учат совершенно особой «системе доказательств», несомненно, убедительной для сегодняшнего молодого читателя.
Однажды я написал статью, в которой полемизирую с моим оппонентом, утверждающим, что современная «домашняя» техника — телевизор и транзистор — не более опасна для сегодняшних детей, чем для детей вчерашних система парового отопления или водопровод. В этой полемике я задаю оппоненту вопрос: «А вы не боитесь, что из телевизора выйдут львы?»
Вопрос этот навеян рассказом Рея Бредбери «Вельд»: детям подарили телекомнату, стены которой воспроизводят все, о чем они думают; дети думают о львах, они без конца вызывают изображение африканской пустыни со львами, потом заманивают в эту телекомнату родителей, мешающих им, и львы родителей пожирают…
Рассказы, подобные этому, — сокровищница для публициста, потому что содержат аргументы, соответствующие уровню здравого смысла сегодняшнего читателя: в фантастической оболочке — актуальное, реалистическое зерно.
Одна из самых «безумных идей» века вышла не из физических лабораторий или тихих комнат математических институтов — она рождена философской мыслью.
Идея о ноосфере. Первым высказал ее великий советский ученый В. Вернадский, потом блестяще развил француз П. Тейяр де Шарден. В вышедшей у нас интересной его книге «Феномен человека» есть такие строки: «…в настоящий момент какому-нибудь марсианину, способному анализировать как физически, так и психически небесные радиации, первой особенностью нашей планеты показалась бы не синева ее морей или зелень ее лесов, а фосфоресценция мысли».
Это не художественный образ. И если слова Тейяра де Шардена кажутся более уместными в книге поэта, чем в исследовании ученого, объяснение надо искать в уникальности самого явления, которое они характеризуют. П. Тейяр де Шарден говорит о фосфоресценции мысли столь же определенно, как о синеве морей и зелени лесов. Но лес — это лес: чудесная реальность, понятная с детства, — а фосфоресценция мысли в планетарном масштабе, ощутимая обладателями иных планет как сильная небесная радиация, это настолько необыкновенно и грандиозно, что воспринимается поначалу как игра фантазии, украшающая еще одной гордой выдумкой нашу землю и человека.
Когда наука открывает в окружающем нас мире новую реальность, она часто бывает вынуждена рассказывать о ней языком поэзии, ибо язык собственно науки недостаточно гибок и динамичен, чтобы
