определять то, что великий физик Нильс Бор называет «гармониями, недоступными для систематического анализа».
Именно такой гармонией и является, видимо, ноосфера: пламя мысли, все более плотно и жарко окутывающее нашу планету, расстилающееся вне биосферы и над ней… Тейяр де Шарден назвал ее еще одной живой пленкой, «мыслящим пластом», все более могущественно обнимающим земной шар.
Да, верой в могущество человека и в могущество жизни дышит «безумная идея» о ноосфере.
В пламени мысли, становящейся такой же реальностью, как океан и леса, не может не сгореть все низкое, жестокое, косное, пошлое, унижающее человека… Ноосфера — наивысшее достижение эволюции когда-то мертвой материи.
Когда я читал книгу П. Тейяра де Шардена, то не помнил нескольких страниц из дневника Горького времен революции, где он описывает разговор с Блоком о бессмертии. Страницы этого дневника я раскрыл еще раз совсем недавно.
Время разговора — апрель 1919 года. Они сидят в Летнем саду. «Глаза Блока почти безумны». Кажется безумным в эти дни войны, голода, крушения старого мира, костров на улицах, веселых песен матросов Балтфлота и обращенный к Горькому вопрос Блока: «Что думаете вы о бессмертии, о возможности бессмертия?»
Но Горький, очевидно, не находит этот вопрос безумным. Он отвечает подробно и точно. И ответ его кажется безумным, фантастическим Блоку…
Меня тоже, когда я перечитывал недавно эту страницу дневника Алексея Максимовича, потряс его ответ Блоку. В тот туманный день далекой революционной петроградской весны Горький увидел бессмертие в… ноосфере!
По существу, он утверждает то же, что П. Тейяр де Шарден. Он говорит, отвечая Блоку, что человек трансформирует «мертвую материю в психическую энергию» и мощь этой энергии все возрастает, и если бы мы могли время от времени взвешивать нашу планету, то увидели бы, что вес ее последовательно уменьшается… Он говорит и о том, что законы, открываемые в лабораториях ученых, могут и не совпадать с неведомыми законами вселенной. Он говорит это, повторяю, в апреле 1919 года.
Горький как никто из писателей верил в мысль, в человеческий разум. Даже Льва Толстого дерзал он критиковать за негативное отношение к разуму. В разуме видел Горький обещание и отдаленного великого будущего, и обновляющего планету завтрашнего дня.
Красота человека — могущество его мысли, выражающее полноту не только его ума, но и сердца.
Через несколько десятилетий после того апрельского дня 19-го года французский ученый П. Тейяр де Шарден напишет: «Земля не только покрывается мириадами крупинок мыслей, но окутывается единой мыслящей оболочкой, образующей функционально одну обширную крупинку мысли в космическом масштабе».
Стендаль говорил: «Мыслить — это страдать». Не устареет ли эта формула завтра? Думаю, не только не уста-реет, но лишь тогда и станет выражением не частного случая, а мирового закона. Чем гармоничнее развит человек, тем нерасторжимее в нем сердце и ум. Недаром о людях хороших в старину говорили: умное сердце… Говорил это и Лев Толстой о Горьком. Эйнштейн, несомненно, страдал, обдумывая возможности новых великих уравнений, выражающих цельность и красоту мироздания.
Чем больше людей будет мыслить, страдая, тем лучше для человека, для жизни… (Написав это, я тут же сообразил, что, видимо, стоит выбросить выше то место, где я недвусмысленно высказываюсь в пользу «чаши ума», чтобы перевешивала она сегодня в публицистике «чашу сердца». Но не вычеркну, потому что хочу быть искренним даже ценой непоследовательности. И сейчас, через минуту, дам бой не только некоторым моим современникам, но и себе самому — человеку, будто бы понимающему, что сердце и ум нерасторжимы, и все же в разговоре сугубо деловом легко разнимающему это единое на две «чаши»…)
Помните «Мысль» Родена? Эту женскую, наклоненную к земле голову в старомодном уборе на большом, кажущемся надмирным камне? Выражение полной отчужденности и сосредоточенной печали на истончившемся и тоже будто бы надмирном лице? Похожа она, эта женщина, на добрую волшебницу, которая покидает землю, убедившись в тщетности попыток осчастливить людей. Если же говорить о восприятии более современном, то, может быть, это героиня Станислава Лема, улетающая с земли, чтобы вернуться, когда умрут даже внуки тех, кого она сейчас любит?
— Волшебница? Лем? Это все сентиментальная метафизика! — рассмеялся молодой поэт, с которым я был на выставке Родена. — Хотите узнать, почему она печальна? Она видит, как по земле расстилается ее собственная тень — рационализм!
(Я чувствую сейчас то же, что, должно быть, чувствует рудокоп, отваливший массу руды, чтобы выйти к желанному пласту.)
Рационализм… Что это? Вот я, пишущий эти строки, рационалист? Наверное, и да, и нет. В чем выражается «да», в чем «нет»? Хотел бы я быть «чистым» рационалистом или «чистым» антиподом рационалиста?
Чтобы лучше осмыслить нравственное явление, полезно увидеть его в действии, в сюжете. Молодому сибирскому писателю Д. Константиновскому удалось в очерке «Пожар в Чимбулаке» с большой силой убедительности расшифровать рационализм именно
Рядом с высокогорной лыжной станцией, видимо по небрежности курильщиков, загорелся лесок, состоящий из деревьев ценных, редких пород. Несколько ребят кинулись не раздумывая на склон соседнего холма — гасить пламя; остальные же лыжники — студенты, молодые ученые и инженеры — наблюдали за безрассудными «эмоционалами». Натренированным умом они в течение нескольких секунд рассчитали безошибочно точно (инженерно точно!), что наличную площадь горящего леса наличными на станции силами, без эффективной техники погасить невозможно. Безрассудные ребята вернулись с ожогами, ничего не добившись: лесок выгорел. Оставшиеся пожурили их за безрассудство, ибо для рационалиста не существует нравственной ценности действия, имеет ценность лишь его результативность. А результативностью могли похвалиться оставшиеся: пока лесок пылал, они снимали его на цветную пленку. Снег и огонь…
Писатель, исследуя мотивы поведения тех, кто не побежал очертя голову к горящим деревьям, отмечает, что ими, видимо, руководил не страх, — по его наблюдениям, это неробкие люди, — они не сошли с места потому, что отчетливо осознавали (с инженерной, повторяю, обстоятельностью осознавали) бессмысленность подвига.
Не ошиблись ли они в расчетах? Можно ли было спасти лес совместными самоотверженными усилиями? Вопрос сложный, на него сейчас никто не ответит.
Я определил бы рационализм как попытку мыслить не страдая. Я бы даже усилил формулу, назвав попытку мыслить не страдая воинствующей. Искрения ли она? По-моему, несомненно. Эту искренность делают понятной особенности времени: действительное могущество мысли, наглядно меняющей облик жизни, и не виданный никогда раньше в истории размах созидания… Рождается соблазн эффективности, жесткая логика действия, не одухотворенного, а только умудренного точным, — а иногда и глубоким, — отлично выверенным расчетом.
Рационалист может быть даже обаятельной (внешне) фигурой, если, разумеется, он не стоит с кинокамерой перед горящим лесом, а бессонно работает в лаборатории, увлеченный научной идеей, или в роли администратора деятельно и целеустремленно руководит людьми, решая большую конструктивно четкую задачу.
Рационализм[10] относится к мысли как сентиментальность к чувству, но отличить рационалиста от подлинно умного человека гораздо труднее, чем напыщенного влюбленного от шекспировского Ромео. Может быть, потому, что в мире чувств вообще любые подделки грубее, обнаженнее, чем в мире мысли?..
Критиковать рационализм с «общечеловеческих», «общеэмоциональных» позиций — одно из самых бесплодных занятий, «сентиментальная метафизика», как назвал бы это тот молодой поэт.
Рационализм надо критиковать с точки зрения… рационализма. Я понял недавно, что он выдержит без труда любую критику, кроме жестко рационалистической! И это не парадокс. Я долго искал «ахиллесову пяту» рационализма, пока не открыл ее там, где никогда не ожидал открыть. Ибо оказалось ею то самое, в чем видит рационализм собственную силу и внешнее оправдание. «Ахиллесова пята» рационализма —
