— Почему? Он ведь твой отец.
— Трудно любить то, что не испытывает никаких эмоций. Всё равно что бросать в воду монетки — они никогда не вернутся к тебе с прибылью. Трудно, например, любить ураган. Трудно любить молнию. Трудно любить огонь, когда в доме пожар. Трудно… — Тоган умолк, подбирая слова, но так и не нашёлся чем продолжить начатое. Его влажный, полный горечи взгляд остановился на алой точке, тлеющей на конце благоуханной палочки, казалось, его мысли уплыли вслед за тяжелым сизоватым дымком, тянувшимся к распахнутым ставням.
— Тоган…
— М? — рассеянно ответил Тоган, не отводя взгляда от тлеющих благовоний.
— Зачем ты меня позвал?
Тоган молча налил в пиалу вина, рывком выпил его, налил снова. Марко ждал. Изящный лоб Тогана исказила мучительная гримаса. Боль и ненависть заставили его сморщиться, и красивое, почти женское лицо стало неприятно похожим на лицо искапризни- чавшегося злого ребёнка. Тонкий рот изогнулся, как татарский лук, и Марку показалось, что сейчас оттуда вдруг, извиваясь и шипя, выползет раздвоенный змеиный язык. Венецианец тайком перекрестился, встряхнул головой, плеснул вина и отсалютовал Тогану пиалой, по- прежнему прямо глядя ему в глаза.
— Ты когда-нибудь разговаривал с Темуром? — спросил Тоган.
— Да не особо, — немного удивлённо ответил Марко. — Как-то не приходилось тесно общаться.
— Старший брат… Настоящий багатур. Сильный, мощный, — пафосно начал Тоган, словно подражая сказителю, и вдруг его голос нырнул вниз, перед этим чуть взвизгнув, как у капризной наложницы.
— И сладкий, как подогретый мёд. Такой слащавый, такой… липкий!
Ты видел его руки? Широкие, как лопата, а кожа нежная, как младенческие щёчки! И посмотри на мои…
Он протянул навстречу свои изящные маленькие кисти, изукрашенные перстнями. Характерные валики грубых мозолей, натёртые рукоятью меча, тянулись под пальцами. Под маленькими жилистыми кулачками тянулись канаты мышц, разбитые и натруженные тёмные костяшки покрывали десятки мелких шрамов.
— Лишь один раз он принял участие в походе. Поход оказался тяжёлым, мы должны были покрыть несколько тысяч ли за неделю, и останавливаться почти не приходилось. Иногда даже дремали в седле, а ели на ходу. Через неделю такой жизни Темур уже переквалифицировался в интенданта, услужливо подвозил фураж и командовал отрядом полковых шлюх! — Тоган казался уже совсем пьяным, но Марко не верил в его молниеносное опьянение. — Мы шли в бой, а он наблюдал за нами с пригорка, подперев бок подушкой, развалясь на коврах, как сарацинский царь. Но в талантах ему не откажешь. Я не понимаю, как так случилось, но, когда мы захватили крепость — я со своим туменом ворвался туда вторым, сразу за передовым отрядом отца, — у каждой лавки уже сидел человек Темура и подсчитывал барыши! Как?! Уму непостижимо. Я обещал нойонам десятую часть городского имущества, но им не досталось ничего — всё заграбастал Темур. В результате мои парни чуть не подняли его на копьё… Отец заступился… А-а-а, — вздохнул он с досадой. — Убить Темура мечом — всё равно что пытаться проткнуть иголкой улитку или разрезать ножом медузу.
Марко наклонил голову, чтобы не выдать себя нечаянной гримасой. Он внимательно слушал, притворно кивая, чтобы Тоган продолжал говорить. А Тоган, не глядя на собеседника, взял стоящую в углу лютню и, прикрыв глаза, начал тихонько наигрывать какую-то слезливую мяукающую мелодию, словно аккомпанируя своему высокому голосу.
— Говорят, отец очень боялся, что моя мать родит девочку. Она была его первой женой-катаянкой… Дед думал, что откупится от мунгал, если отдаст Хубилаю мою мать. Как наивно! Отец всегда берёт то, что хочет взять, не спрашивая дозволения, и, уж разумеется, никогда не испытывает ничего похожего на чувство долга. Он взял в жёны мою мать, а потом разграбил город. Одно другому не помеха.
Марко подлил ещё немного вина и, глядя на то, с каким отсутствующим выражением лица Тоган принимает из его рук пиалу, подумал, что всё-таки не зря пришёл в эту корчму. Он вспомнил своё знакомство с Тоганом, переход с его воинами через бунтующий Аннам, вспомнил, манеру Тогана бросаться в бой, очертя голову, словно намеренно кидаясь в пасть смерти. Ещё тогда его удивило кажущееся презрение к жизни, сквозившее в каждом движении Тогана. Тогда ему казалось, что это лишь рисовка, часть образа, который утончённый и изящный молодой полководец пытался создать, чтобы подчеркнуть разницу между собой — чингизидом — и прочим сбродом, которым он командовал. Основу его тумена действительно составлял полнейший сброд. Именно тумен То — гана затыкал дыры, постоянно возникавшие то там, то сям по обширной периферии империи Юань. Тем, кто вступал под его знамёна, прощались даже отцеубийство и изготовление фальшивых денег. Правда, это была дорогая плата за жизнь, и воины Тогана довольно быстро убеждались в том, что долговая яма или каторга на серебряных копях были вряд ли тяжелее, чем непрекращающаяся кровавая карусель, беспощадная молотилка, в которую Тоган бросал свои отряды. Он никогда не задумывался, казнить или нет кого-то за провинность, и единственным вознаграждением для его людей была отсрочка казни. Они шли в бой в каком-то обречённом остервенении, зная, что любая смерть, которую они примут сейчас от вражеского копья или меча, будет милосердием по сравнению с гневом их командира. При этом Тоган всегда шёл в бой впереди всех. Марко поначалу удивлялся, как Тоган, вальяжно развалившись в седле словно в кресле, с аристократической ленцой полировал ногти, объезжая войска, дрожащие от страха и возбуждения, выстроившиеся фронтом перед намного превосходящими силами противника. Тоган полусонно глядел на сотни и тысячи лиц, лиц висельников, насильников, братоубийц, и в его взгляде, полном ледяного презрения, читался вызов, который мог бы бросить человеку какой-нибудь языческий бог.
Марко вспомнил, как Тоган снёс голову парламентёру, не дав тому сказать ни слова, и, вздёрнув её высоко вверх, во весь опор поскакал к ощетинившемуся копьями строю врага. Прошло несколько драгоценных мгновений, прежде чем его нойоны поняли, что он уже начал битву, не дожидаясь их и не отдавая никаких приказов.
Может быть, из-за этого презрения к смерти бойцы и обожали своего командира. Возможно, им казалось, что это признак доблести. Но в этом презрении только сейчас Марко разглядел жутковатую ненависть Тогана к себе самому. Ненависть и презрение к себе, к своему телу, к своему происхождению, ко всему свету, окружившему его — недочингизида и полукатайца. И в словах Тогана, обращённых к нему, Марку почудилась ревность кровного сына к любимому пасынку отца, хотя речь и шла вовсе не о нём, пришлом варваре.
— Отец думал, что моё рождение станет началом новой расы. Нового народа. Этот новый народ будет пронизан катайской культурой и напоён мунгальской степной силой, — продолжал Тоган. — Этот народ станет хребтом новой империи, самой великой страны, которая объединит всю Сушу под одним языком, одной религией, одной культурой. Ха-ха-ха! Какой дурацкий замысел! Посмотри на меня, Марко! Посмотри
