такой бесконечно далекий, никогда не вернется и она никогда его не увидит… И она горячо, вся в слезах, вся — один порыв, молилась, прося у Бога чуда, прося невозможного…
Невозможного… Этот Вейскирхен, о котором она никогда не слыхала и который вырос для нее теперь во что-то грязное, пугающее, мнился где-то в таких недостижимых далях, чуть ли не на краю света…
Но вот чудо свершилось… И так нежданно-негаданно…
Вера прочла в газетах об удачном побеге Дмитрия. С трепетом ждала новых, свежих газет, новых подробностей. И, несмотря на очевидность успеха, какое-то жуткое, мнительное чувство изверившейся, настрадавшейся девушки внушало, что радость преждевременна и может еще что-нибудь случиться, роковое, неотвратимое….
И, терзаясь, перечитывала без конца сухие агентские телеграммы. Так прошло дней пять-шесть с появления, первой заметки, первой весточки из Бухареста.
Звонок там, внизу. Шаги по деревянной лестнице. Стух в дверь.
— . Войдите…
Вошел «ассириец», смущенный, радостный, с бегающими глазами…
— Ну, как поживаете, дорогая, как вы себя чувствуете?..
— Как я себя чувствую? — улыбнулась девушка. — Вот этим только и живу! — указала на пачку смятых газет.
— Да, относительно побега Дмитрия Владимировича. Молодец, удачный побег! Я думаю, с минуты на минуту должен прибыть в Петербург…
— Ах, я так изверилась, я ничему не верю… Больно, мне больно…
— Позвольте, но нельзя так не верить очевидности! Человек благополучно скрылся, очутившись на дружественной территории, а сейчас, вероятно, мчится по родной земле.
— Мчится… А помните, как мы с вами тогда «мчались» в штаб дивизии?..
— Ну, хорошо, а если бы Дмитрий Владимирович приехал?.. И вы его увидите собственными глазами, — тогда поверили бы?
— Странный вы… Что с вами? Глаза, блестят… Чем взволнованы?..
— А тем, что Дмитрий Владимирович здесь! Здесь, внизу, ждет!..
— Что вы говорите? Этого не может быть…
— Говорю то, что есть на самом деле… Но вы за последнее время так разнервничались! Я боялся вам показать его вдруг, внезапно…
— Где же он, где? — бросилась она к дверям.
«Ассириец» незаметно исчез, — теперь он здесь лишний, совсем лишний.
Быстро, быстро бегущие шаги… Сильным объятием подхватил Загорский слабеющую Веру.
— Ты, Дима, ты? — только и могла вскрикнуть, чувствуя, что темнеет в глазах, подкашиваются ноги… И бессознательно проводила руками по его лицу, словно не веря, как слепая, которая хочет убедиться, действительно ли это перед нею черты любимого, дорого человека…
20. С УЗЛОМ НА СПИНЕ
Третий эскадрон второго кирасирского полка Марии-Луизы вместе с полусотнею велосипедистов и полуротою гренадер занял баронское имение Лаприкен. Шписс, точно близких родных, встретил желанных гостей…
Кирасиры, как на параде, щеголяли в своих тяжелых медных касках, в тяжелых сапогах с раструбами и варварскими звездчатыми шпорами.
Высокий белобрысый лейтенант фон Гольстейн, подобно большинству германских лейтенантов, был любителем прекрасного пола, — находя, что женщины — женщинами, а война — войною. Одно другому не помеха.
Он обратил свое благосклонное внимание на Труду. Но сначала посоветовался с управляющим:
— Как вы думаете, господин Шписс?
— Как я думаю, господин лейтенант? Если хотите знать мое мнение, самое лучшее — оставьте ее в покое!
— Это почему? — обиделся фон Гольстейн, заносчиво вооружая глаз моноклем.
— Потому… — «потому, что у нее здоровенные кулаки», — хотел ответить Шписс, но, удержавшись, сказал: — Потому, что это черт, а не девка! И, вообще, эти латышские бабы, как и мужчины, удивительные русские патриотки!
— Но это же совсем глупо, совсем! — пожал плечами белобрысый лейтенант. — Мы же несем им культуру, и они должны встречать нас с распростертыми объятиями!..
— Я того же мнения, но попробуйте вразумить латышей! Ведь это же скоты, упрямое быдло…
С ненавистью, плотно сжав губы, не поднимая глаз, служила Труда в обед и в завтрак господам, офицерам в баронской столовой. И столько было гордости и презрения в этой монументальной девушке, что никто из офицеров, даже подвыпивших, не осмеливался ущипнуть ее или облапить…
Но так как без женщин было скучно господам офицерам, то лейтенант фон Гольстейн, съездив в соседний городок Газенпот, привез на автомобиле трех девушек из публичного дома. И стало вдруг весело. По вечерам под звуки граммофона устраивались танцы. Плясали кадриль, причем пятую фигуру лейтенант фон Гольстейн, вместе с либавской девицею Амадьхен варьировал самым непристойным образом. Эта парочка щеголяла такими телодвижениями, что юный, розовый, как молочное порося, фендрих барон Фиркс и две другие девушки из публичного дома конфузливо отворачивались…
Так прошло две недели. Днем разъезды, братание с окрестными помещиками-немцами, реквизиция у латышей фуража и продовольствия, грубые расправы, а вечером — выпивка, танцы под граммофон и… любовь.
Но вот однажды утром двум эскадронам гусарского полка нашего при двух пулеметах и двух легких орудиях велено было вышибить немцев из Лаприкена и занять усадьбу…
Гусары повели наступление. Вперед пущены разъезды, как по флангам, так и головное охранение. Артиллеристы помчались на галоп средь пахотного поля выбирать позицию. Телефонисты, разматывая проволоку, спешно устанавливали связь между передовой цепью спешенного залегшего эскадрона, штабом отряда, наблюдательным пунктом и другим эскадроном, державшим лошадей в поводу, готовым для конной атаки и преследования.
Ясное, близкое к полудню утро. У латышской мызы под косматыми соснами расположился эскадрон. Офицеры сидели на траве, нижние чины стояли у лошадей. Белокурые латышские девушки в цветных платьях, как лесные феи, обносили офицеров и солдат медом, хлебом, огурцами, шипевшей на сковородках яичницей.
А позади артиллерийский взвод открыл огонь очередями. Снаряды с тягучим визгом пролетали над головою, над пахнущими хвоей соснами. И не было в этом ничего страшного, боевого, а, наоборот, было безмятежно солнечно и казалось, что приветливые латышские девушки для какого-то праздника нарядились в свои шуршащие накрахмаленные юбки и обшитые тесемкою розовые кофточки.
Грохот выстрелов, и через две-три секунды — звук разрыва. Еще и еще… Сухо защелкали винтовки.
С наблюдательного пункта, расположенного впереди на опушке леса, прискакал гусар.
— Немцы выбиты из Лаприкена, бегут, надо преследовать!
— Садись!
Гусары уже на лошадях, справа по два, задевая пиками лапчатую листву, идут лесной дорогою. Достигнув широкого шоссе, бросаются в карьер. Слышно учащенное цоканье по камням. Эскадрон скрывается в густом облаке пыли.
Это было красивое кавалерийское дело. Когда гусары бросились в атаку, между ними и улепетывавшими кирасирами в медных шапках было трехверстное расстояние. Далеко, почти у самого Газенпота нагнали гусары немцев, рассыпавшихся беспорядочно по обеим сторонам шоссе, и началась рубка. Немцы и не помышляя о сопротивлении, даже не вынимая палашей и притороченных к седлам
