карабинов, частью сдавались в плен, частью бежали, соскакивая с лошадей, снимая тяжелые сапоги, чтобы легче было, и босиком в сияющих, с острыми шишками шлемах устремлялись в соседний лес. Но и оттуда их вылавливали гусары, хватая за шиворот.
Лаприкен очутился в наших руках. Нападение сделано было так стремительно, что в столовой оказался нетронутым офицерский завтрак, а в гостиной граммофонная игла остановилась на «Пупсике».
Шписс исчез бесследно…
Латышская прислуга радовалась появлению русских. Труда совсем с другим, веселым, сияющим лицом служила гусарским офицерам в той самой столовой с баронским гербов над громадным камином, где еще сегодня сидели немцы за так неожиданно прерванным завтраком…
Один эскадрон с двумя пулеметами остался охранять Лаприкен, другой эскадрон вместе с орудиями отошел в ближайший тыл.
А спустя три дня немцы вернулись отбирать назад Лаприкен, вернулись сравнительно с большими силами. Четыре орудия, рота гренадер, эскадрон кавалерии и сотня велосипедистов.
Гусар-наблюдатель видел с башни замка простым глазом, без помощи бинокля, как надвигалась пехота цепями, видел большую группу коноводов с лошадьми, видел залегших велосипедистов. Немцы из четырех орудий обстреливали Лаприкен. Было несколько удачных попаданий, загорелись постройки. О сопротивлении — нечего и думать. Эскадрон не спеша готовился к отступлению, отправив вперед в тыл походную кухню, патронную двуколку и двуколку с подрывным материалом. Снимали телефон, офицеры укладывали чемоданы.
Латышская прислуга спешно готовилась уходить прочь, зная, что немцы выместят на ней хорошее отношение к русским. Конюхи запрягали лошадей в баронские экипажи и пролетки. Горничные спешно, совали свое добро в громадные, быстро пухнущие узлы. Латыши соседних мыз уходили, кто пешком, кто на подводах, гоня впереди себя овец, коров и телят.
Эскадрон в полном порядке, шагом, растянувшись лен-ътою, отходил по шоссе, обгоняя караван беженцев. Справа и слева разрывалась шрапнель, которой немцы «нащупывали» отступающих.
Труда, согнувшись под тяжелым узлом; бодро шагала. Мелькали версты, а мощная латышская дева все шла да шла, не зная усталости, и только от жары вся раскраснелась, обливаясь потом.
И к вечеру, сделав двадцать верст, она вместе с волною беженцев и со своим громадным узлом, докатилась до Гольдингена.
Спустя неделю, после досадных и нудных мытарств, очутилась она в Петербурге со смутной надеждою отыскать Веру, или найти себе где-нибудь место прислуги.
Случай помог ей. В «Семирамис»-отеле жила горничной землячка Труды. Латышская Диана отправилась к ней и, беседуя с подругой в коридоре, встретила, своего Эндимиона — Вовку. Увидев Вовку, Труда горячо вспыхнула.
«Ассириец» узнал девушку.
— Труда, вы здесь какими судьбами?
— Эти проклятые вацещи саняли Ляприкен, я убесала от них. Я не хосу с ними оставаться, я хосу найти мою балисню… Вы не снаетс, где балисня?
— Знаю, отлично знаю!
И Вовка дал Труде василеостровский адрес Забугиной.
21. В САРКОФАГЕ АПИСА
За Шацким давно-давно тянулся длинный и, грязный хвост всяких темных дел и делишек. Но до поры до времени он безнаказанно волочил за собою этот хвост, прикрываясь именем «тетушки» своей Елены Матвеевны.
Многие так рассуждали: племянник Елены Матвеевны Лихолетьевой этот прощелыга или, — черт его знает! Но, во всяком случае, что-то очень уж близко вертится… Лучше не трогать…
Но как только определилось, что гордый пьедестал, на котором в течение восьми лет с таким великолепием красовалась Елена Матвеевна, если и не рухнул, то все же сильно закачался, Шацкий немедленно же взят был в самый суровый энергичный оборот.
— Мы ему покажем кузькину мать, пропишем ижицу!..
И действительно, и кузькину мать показали, и прописали ижицу.
Шацкий, тертый калач, в своем проходимческом бесстыдстве уступавший одному разве Дегеррарди, поспешил забронироваться в кирасу человека много знающего, но мало говорящего…
Он как-то значительно улыбался костистым голым лицом, кому-то подмигивал, кому-то кивал…
И все это было полно такого значения.
«Ладно, мол, хорошо, но все до поры до времени! А если возьметесь за меня и вправду серьезно, честное слово, сами не рады будете!.. Таких особ выводить на свежую воду начну, большущий конфуз для всех выйдет!»
Но попытка шантажировать именами успеха не имела, и Шацкому предложено было заняться в течение трех лет флорою и фауною одного чрезвычайно глухого северного уголка нашей необъятной родины.
Дегеррарди, Шацкий, Юнгшиллер…
В этом угадывалась уже какая-то система, неумолимая, последовательная, это могло заставить призадуматься. И заставало даже такую сильную, владеющую собой даму, как Елена Матвеевна.
А вот Мисаил Григорьевич и в ус не дул, продолжая на всех и на вся «плевать с аэроплана».
Своим безмятежным настроением, он загипнотизировал всех окружающих, и в том числе Обрыдленку. Почтенный адмирал уже не боялся за свои «орлы» и как в былое время дневал и ночевал во дворце банкира.
Тем более и Обрыдленке нашлась работа. Мисаил Григорьевич поручил ему составить список гостей, приглашенных на открытие «ванной комнаты в арабском жанре».
Список длинный, из двухсот семидесяти фамилий, пошел на утверждение к Мисаилу Григорьевичу. С толстым синим карандашом в мягких пальцах Железноградов пробегал колонки фамилий, выведенных мелким бисерным старосветским почерком. Обрыдленко, человск аккуратный, держался алфавитного списка. С самого начала против, фамилии Блювштейна Мисаил Григорьевич поставил большой вопросительный знак.
— Что что такое, ваше превосходительство?..
— Как что? Талантливый архитектор… Я думаю, сам Господь Бог велел быть ему на торжественном открытии своего детища…
— Детища, это верно, детища, а только, знаете, фамилия, неблагозвучная, жидовская… Блювштейн! Если бы еще фон Блювштейн, мог бы за немца сойти… Видите, какой блестящий список, что ни стул, то княжеский, графский или баронский титул. Что ни стул — тайные, действительно тайные, что ни стул — крупный банк! — Мисаил Григорьевич задумался, грызя карандаш. — Ну, Бог с ним, пусть. Я человек доступный…
Отпечатанные по-французски на плотном картоне с золотым обрезом приглашения от имени Мисаила Григорьевича и Сильфиды Аполлоновны разосланы были всем тем, кому надлежало с бокалом шампанского чествовать открытие ванной комнаты.
Уже за два дня до великого торжества начались приготовления. Артельщики гастрономических магазинов привозили горы всякой всячины. По черной лестнице тащились вереницею ящики с винами. Мобилизована вся прислуга, и десять лакеев взято на прокат из большого ресторана с обязательством явиться в форменных фраках, расшитых галунами, с эполетами и аксельбантами.
Вот и канун торжества.
Весь день и весь вечер Мисаил Григорьевич был в хлопотах и разъездах. Сколько народу перевидел, сколько caмых разнообразных дел переделал. Только в двенадцатом часу вернулся домой, утомленный физически, но бодрый и живой духом. Ему сказали, что его ждет чуть лт не с обеда новый метрдотель,
