старый, опытный, рекомендованный важным лицом. Надо совместно обдумать меню завтрашнего ужина.
— Я устал, дьявольски устал! Весь день носился на автомобиле, как сумасшедший. Наши мостовые, будь они прокляты! Все кишки вытрясло. Приму ванну, отойду немного и тлгда буду с ним разговаривать.
Знаменитая «ванная комната в арабском жанре» являла собою две половины. Первая — вестибюль- уборная с пестрым мозаичным полом и низеньким турецким диваном, покрытым громадной белой мохнатой простыней. Такие, же белые косматые, выписанные из Смирны, халаты разложены были на плетеных креслах. Тут же гигантское зеркало триптих, повторяющее целый ряд отражений, и обширный умывальник с целой системою сверкающих новеньких кранов.
Чтоб пройти, к самой ванне, надо было спуститься по широким мраморным ступенькам. Здесь в уровень с таким же мозаичным полом, как и в уборной, помещался целый бассейн из гигантского саркофага Аписа, — черный, переживший тысячелетия мрамор. Переживший для того, чтобы, когда наполнят его из проведенных кранов горячей водою, мог в нем купаться Мисаил Григорьевич Железноградов.
И вот он купается, воображая себя Наполеоном. А на мраморных ступеньках перед ним — тяжелая, не лишенная величия фигура метрдотеля с крупным и полным бритым лицом. Лицом римского сенатора, хотя звали этого пожилого внушительного человека Трофимом Агапычем. Много видел на своем веку Трофим Агапыч и у каких только господ не служил! На самых пышных званых обедах он, как опытный полководец, одними глазами и движением бровей искусно руководил целой армией лакеев.
Славился еще Трофим Агапыч умением своим приготовлять французский салат. Кажется, не хитрая штука, — зелень, уксус, горчица, прованское масло, а между тем у Трофима Агапыча получалась целая поэма вместо салата, и в этом отношении он не знал никого себе равного в Петербурге…
По горло в теплой воде, — Мисаил Григорьевич спросил:
— А чем бы нам поразнообразить закуску? Свежая икра, семга, балык, разные там горячие, салат «оливье», все это банально.
— Приготовить разве амуретки, ваше превосходительство? И вкусно, и под водку хорошо, и не так, можно сказать, избито.
— Амуретки, что такое амуретки?
— Это, ваше превосходительство, черный солдатский хлеб ромбиками, прожаренный в масле и выдолбленный. И в этих углублениях — мозги из костей запеченные.
Мисаил Григорьевич нахмурился.
— Черный солдатский хлеб, мозги, это грубо!..
— Не знаю, — пожал широкими плечами своими Трофим Агапыч, — у покойного Петра Аркадьевича Столыпина амуретки всегда к столу подавались, и все одобряли, а теперь у Бориса Петровича Башинского, и ничего… Даже заграничные посланники одобряли.
— Ну, хорошо, если у Столыпина — хорошо. Пусть будут! Ну а как насчет жаркого?
— Насчет жаркого? Не худо рябчики по-сибирски с кедровыми орешками, такая нежность получается; хоть ложкой извольте кушать. Борис Петрович Башинский очень такие рябчики одобряют. Даже в печать попали, раз дядя Михей по вкусу их с «Османом» сравнил.
— Дядя Михей, дядя Михей… Что мне такое дядя Михей? — фыркнул Мисаил Григорьевич, погружаясь в теплую воду по самый подбородок, — но если Бащинский… Что это такое? — прислушался Железноградов, — кого это черт так поздно принес? Звонок на парадной.
Резкое, сухое дребезжанье неслось по всей квартире и докатилось до самого черномраморного саркофага Аписа. И что-то назойливое, властное было в этом неумолкаемом длительном дребезжании…
22. СУЕТА СУЕТ
Мисаил Григорьевич насторожился. Ему вдруг показалось, что теплая, достигавшая подбородка вода стала холодной.
— Что это значит? Я же не велел никого принимать!
Трофим Агапыч молчал, переступая с ноги на ногу, молчал с неподвижным «сенаторским» лицом. Звонки и все прочее — это не его дело. Это его не касается.
Торопливые шаги. Появился камердинер Железноградова, слегка побледневший, слегка испуганный, и, споткнувшись на верхней ступеньке, доложил:
— Барин, — впервые назвал он Мисаила Григорьевича «барин», вместо «ваше превосходительство»;- барин, там какие-то военные пришли.
— Что значит военные? Ни военных, ни штатских! Теперь уже сколько? Первый час ночи? Я никого не принимаю? Слышишь? И не желаю никого видеть! Так и передай! Кому нужно — завтра по телефону, так и передай! Видишь, я купаюсь, ты даже не смеешь докладывать мне! — горячился Мисаил Григорьевич, этой горячностью своею пытаясь загасить какое-то внутреннее беспокойство.
Камердинер глотал воздух, делая какие-то неопределенные движения руками.
— Генеральша спят?
— Никак нет, она вышедши в капоте.
— Ну, чего ж ты стоишь? Иди скажи, что я тебе приказал!
Камердинер, то ли нерешительно, то ли нехотя, покинул ванную комнату.
— А как же, ваше превосходителветво, насчет рыбы? — молвил степенно, как ни в чем не бывало, Трофим Агапыч.
Этот вопрос, минуту назад понятный, необходимый, теперь прозвучал дико и странно для слуха Мисайла Григорьевича.
— Отстаньте вы от меня с вашей рыбой! Какая тут рыба! Идите на кухню или куда там… Видите, пришли…
— Это будет воля ваша, — обиженно сказал Трофим Агапыч и, не торопясь, уверенно унес твердыми шагами свое крупное, раскормленное тело.
Железноградов — один, не зная, что ему делать, оставаться ли, выйти ли из бассейна. Мягкая, приятным разнеживающим теплом омывавшая его вода теперь казалась колючей, жесткой.
Опять шаги, опять камердинер.
— Барин, вас требуют, непременно, чтобы сейчас вышли.
— Кто меня требует? Кто меня смеет требовать?
— Они так и сказали, скажи, мол, твоему барину, что его требуют немедленно полковник Тамбовцев.
— Полковник Тамбовцев! Давай простыню, халат. Нет, не надо халата.
Чтобы вылезть из глубокого саркофага, надо было высоко занести ногу под острым углом.
И вот Мисаил Григорьевич стоит на мраморе, и вода струйками сбегает по его мягкому, рыхлому телу, а камердинер трет это розовое, теплое тело, мохнатой простыней, и оно вспыхивает красными пятнами.
— Туфли, рубашку…
Мисаил Григорьевич, долго не попадая, в рукава, облачился в длинную, до колен, в продольных полосках ночную с отложным воротником рубаху.
Камердинер держал наготове один из смирнских купальных халатов.
Мисаил Григорьевич, глядя мимо халата, думая оьчем-то другом, сказал:
— Не надо, возьми…
И в полосатой рубашке и в туфлях на босую ногу направился через все комнаты в кабинет.
И не узнал своего кабинета. Словно все чужое, все подменили сразу. Хотя все было как всегда и на обычном своем месте. Он даже не узнал Сильфиды Аполлоновны, как-то съежившейся, уменьшившейся в своем красном капоте. И хотя он был целомудренно застегнут до самого горла, она так держала у своей полной, белой шеи руку, точно ей было холодно. Ее в самом деле знобило.
