«соломенная вдова», красивая блондинка с грудью, вздрагивающей на ходу под просторной домашней блузкою.
Муж ушел в глубь страны вместе с полицией и чиновниками, а жена осталась.
И странным Загорскому чудилось, — каким залетным, непрощеным гостем очутился он здесь. Вынесли диван, помнивший другие безмятежные времена, и вместо него водворилась походная кровать в этой мещанской гостиной, с вязаными салфеточками, олеографиями в багетных рамках и грошевыми безделушками.
Думал ли когда-нибудь Загорский, что со стены будет смотреть на него благопристойного вида императорско-королевский жандарм в закрученных усах? Мало ли кто чего не думал? Война все перевернула вверх дном, все спутала.
Загорский, поужинав в штабе — ранний ужин или поздний обед, — возвращался к себе. В голове как-то легко и приятно, без тяжести, другим винам свойственной, бродило венгерское. Помещик князь Сапега прислал несколько бутылок этого благородного, густого, как масло, напитка генералу Столешнйкову.
Загорскому показалось душно в гостиной. Распахнул маленькое квадратное окно, и все-таки было душно.
Не проходило дня, чтоб не вспоминал он Веры. Но его воспоминания были столь же мучительны, сколь и бесплодны. Он думал о ней, как думают о близкой и дорогой покойнице. Он был уверен, что ее нет в живых, так как нельзя же исчезнуть, не оставив никаких следов.
Он знал по газетам, что с войною участились в больших городах кражи, убийства… Быть может, и бедная Вера стала жертвою этих кровавых гастролеров, наводнивших собою и преступлениями своими Москву, Петроград, Киев, Одессу.
Ему нечем дышать. Он пойдет в поле и будет долго бродить один, любуясь разноцветными вспышками австрийских ракет.
Надел фуражку, пристегнул шашку.
Тихо открылась дверь… на пороге знакомая фигура пани Войцехович в широкой блузке, темно-синей, в белых цветочках.
— Може, пану ротмистру, — она упорно звала его ротмистром, невзирая на две скромные унтер- офицерские нашивки, — запалить лямпу, юж цемно?
— Спасибо, пани Войцехович, я ухожу.
— На спацер?
— Да, хочу пройтись немного.
— А… — это «а» вышло чисто по-женски, неопределенно и мило.
И вся она показалась Загорскому интересной и милой в этих сумерках. Две недели живет он бок о бок с нею, поздно возвращаясь из штаба, слышит, идя через сенца, ее сонное дыхание, и все как-то не замечает в ней женщины. А сейчас, сейчас он вспомнил, как дрожит ее грудь под мягкими складками дешевой, такой «провинциальной» материи. Вспомнил белую шею, переходящую в твердый и чистый затылок с мягким пушком светло-золотистых волос. Он подошел к ней. Она стояла не шевельнувшись, опустив голову.
— О чем думает пани Войцеховйч?
— Так… — вздохнула.
— О муже? Он вернется…
— Когда-нибудь вернется…
Он взял ее руку, теплую, мягкую, уютную, как и вся пани Войцеховйч.
— Что же вы молчите?
— А что я имею говорить?
Он слышит ее дыхание, порывистое, горячее. Все ближе, интимнее прикосновение… В Загорском проснулся зверь, самец, которого глушил в себе несколько месяцев он, этот огрубевший на войне центавр, топтавший своим конем сожженную, окровавленную землю, носившийся в атаку, рубивший…
Он жадно схватил ее… близко, близко чувствуя всю, и поднял…
Она затрепетала, покорно отдающая себя целиком, и — женщина вся в таких случаях предусмотрительней мужчины:
— Дверь… На милость Бога! Увидеть могут…
Жандарм, с закрученными усами, смотрел из своей рамки из улиток и ракушек, смотрел, как жена изменяет ему…
Где он теперь? В Линце, Триесте, Кракове? Не все ли равно где… Молча, как прибитая, вышла пани Войцеховйч, и стыдясь своего греха, и упоенная им…
А почти вслед за нею ушел, верней, убежал в поле Загорский. Там бранил себя скотом, грубым животным, не замечая вспыхивающих ракет, не слыша орудийных выстрелов.
Наутро, лицом к лицу встретившись с пани Войцеховйч, он поклонился ей с особенной церемонной учтивостью… А у нее глаза были покрасневшие, заплаканные.
Надев черное парадное платье и взяв молитвенник, пани Войцехович пошла к исповеди. Жарко и долго плача, каялась она в своем грехе ксендзу-пробошу: коленопреклоненная у резной готической исповедальни.
В столовой штаба дивизии, — просторной выбеленной комнате, жил здесь австрийский податный инспектор — завтракало человек двенадцать. Генерал Столешников, подвижный как ртуть, по обыкновению, глотал какие-то пилюли, капли, порошки.
— Недаром называют меня ходячей аптекой, — трунил он над собой.
Но эта «ходячая аптека» управлялась за нескольких здоровых, такой исключительной работоспособностью отличался генерал Столешников.
Покончив с лекарством и принявшись за суп, для виду больше, — ел крохотный сухощавый генерал поразительно мало, — вспомнил он, как воевал в Польше, командуя отдельной кавалерийской бригадой.
— Имение одного немца… Барон, барон, сейчас забыл, довольно громкая фамилия… И как он вклинился средь польских помещиков, — немец? Вероятно, «свои же», из соображений стратегического характера, купили ему усадьбу. Мы с немцами «нащупывали» друг друга конницей, еще не сходясь близко… Посылали мы барону своих фуражиров купить овса — ни за какие деньги! А знаем доподлинно, что запас у него громадный… Представьте, в этот же самый день лазутчики-поляки, испытанные ребята, доносят мне, что у него ночевали прусские уланы, офицеры двух эскадронов. Вина, шампанского — разливанное море, тосты, «гох кайзер Вильгельм» и тому подобное… Кроме того, немцы на четырех грузовиках-автомобилях вывезли несколько сот пудов овса. Проверив и убедившись, что это именно так и было, я извелся как черт! Ведь форменное предательство! Послал моих драгун захватить барона и доставить ко мне живьем. Не тут- то было, — удрал каналья. Тогда я приказал конно-саперам взорвать усадьбу.
— Это было несколько рискованно, ваше превосходительство, — с холодной улыбкой заметил начальник штаба, типичный «момент» полковник Теглеев.
— Вы находите? — язвительно спросил Загорский. «Момент», шевельнув губами, словно два живчика перекатились из угла в угол, ничего не ответил.
— А то как же! — воскликнул Столешников, — стану я церемониться с изменником моему государю императору и моей родине!
— Кто-то приехал к нам, — глянул в окно генерал… У крыльца остановился мотор.
Дежуривший у телефонистов казак-ординарец, тяжело ступая по навощенным половицам и чувствуя себя не в своей сфере без коня и нагайки, заскорузлыми пальцами йеловко протянул генералу карточку.
Столешников кивнул, зови, мол.
Появился Шацкий, во всем блеске, в форме уполномоченного. И было даже то на нем, чего не полагается уполномоченным, — бинокль, полевая сумка. Совсем боевой офицер, только что с позиций.
— Имею честь представиться, вашему превосходительству… Командирован осмотреть перевязочные пункты вашего расположения и вот счел своим долгом.
