— Что он тебе — на мозоль наступил? Пусть стоит, учится.
Как раз в это время навстречу катил по ледяным торосам двадцатипятитонный самосвал. Ну просто дом. Если даже на цыпочки станешь, до верхушки колеса рукой не дотянешься. Шоферы в такие самосвалы по специальным лестницам залезают. Иначе туда никак не заберешься. Мальчишка-плотник увидел самосвал и даже рот от удивления разинул. Наверняка новичок, пескарь мелководный. Наша Люська и то на эти самосвалы никакого внимания не обращает. Едут — и пусть себе едут.
Так вот, разинул рот этот пескарь и ничего на свете не слышит. А Деримедведь кричит:
— Подай гвозди! Гвозди, я тебе говорю, подай!
Будто сговорившись, мы все втроем — Степка, Люська и я — бросились к ящику с гвоздями. Тянем каждый в свою сторону» как лебедь, рак да щука. Люська даже покраснела вся. Шипит на нас:
— Пустите сейчас же! Я вам авторитетно говорю!
Так мы втроем и притащили ящик.
Деримедведь набрал гвоздей в горсть и давай в бревна заколачивать. Только шляпки поблескивают, как пуговицы на рубашке, — одна возле другой.
Заколотил Деримедведь гвозди и снова командует:
— Катите бревно сюда! Жив-ва!
Прикатили мы одно бревно, второе, третье, четвертое. А на мальчишку — помощника плотника даже и не смотрим. Знай наших! Вот мы какие! А что?
Часа два бревна подтаскивали. Измучились все — просто ужас! Даже полушубки расстегнули. Под овчиной, как в бане, дымно, горячо.
Можете верить, а можете нет, дело ваше, но мы свой ряж построили быстрее, чем остальные плотники. Можете об этом у самого Деримедведя спросить. Скажет.
Когда ряж был полностью готов, Деримедведь вытер ладонью лоб, воткнул топор за пояс и сказал:
— Шабаш, хлопцы! Спасибо за службу.
После того как мы пошабашили, Деримедведь пригласил всех в тепляк — небольшой деревянный сарайчик, построенный на льду Ангары. Посреди сарайчика горит железная печка. На стенах серебрится иней. Тепло, тихо. Под бревенчатым полом потрескивает лед и слышится, как где-то в глубине Ангара ворочает по дну тяжелые валуны.
Мы сели на шершавые, неоструганные скамейки, которые стояли вдоль стены, протянули ноги к огню. Деримедведь снял телогрейку и остался в гимнастерке. Он подкрутил вторую половину уса, расчесал слипшиеся волосы и стал вдруг каким-то обновленным, я даже сказал бы— красивым.
— Сейчас полдневать будем, — сказал он, заправляя гимнастерку под ремень.
Он снял с гвоздика мешочек, вынул оттуда полбуханки хлеба и кусок сала. Ножа у Деримедведя не оказалось, и он разрезал хлеб своим острым, как бритва, плотничьим топором.
— Вы не беспокойтесь, — сказал я, когда плотник протянул мне хлеб. — Я сегодня уже завтракал.
— То дома, а то здесь. Бери, если дают. Деримедведь ел хлеб не торопясь, повертывая ломоть то одной, то другой стороной, будто выбирая самое вкусное место.
— Ну что, хорош хлеб? — спросил он.
Хлеб, по-моему, был как хлеб. Только замерз немного и таял на языке, как мороженое.
— Ничего, — сказал я, — есть можно.
— То есть как это — ничего? — удивился Деримедведь и даже жевать перестал. — Это хлеб особенный, необыкновенный. Понял?
— Конечно, необыкновенный, — подтвердила Люська. — Я сразу заметила. У меня аппетит адский.
— Почему же он необыкновенный? — спросил я. — Вы шутите, наверно. (Не мог же я верить просто так, на слово. Когда на вокзале продавали высотный торт, тоже пассажирам говорили, что он необыкновенный.)
— А вот почему необыкновенный, — сказал плотник. — Принес ты из школы двойки и колы, бросил книжки в угол — и скорее к столу. Еще и суп в тарелки не налили, а ты уже к хлебу тянешься. Выбираешь кусок побольше. Это тебе какой хлеб, а? Дармовой это хлеб называется.
Мне стало очень обидно. Почему Деримедведь считает, что мы двоечники?
— У меня, например, двойки почти ни одной нет, —
сказал я, — а Люська и Степка отличники. Не знаю, на кого вы намекаете…
— А ты, парень, не обижайся, — строго сказал Деримедведь. — Это я так, между прочим говорю. Хлеб, по-моему, вы честно ели: заработали.
После обеда, полдника или перекура мы снова хотели помогать Деримедведю. Но он просто-напросто прогнал нас.
— Марш по домам! — сказал он. — Жизнь у вас вся впереди, успеете поработать.
Волей-неволей пришлось уходить. Работали мы хотя и немного, но измотались здорово. Когда я поднялся, почувствовал — ломит спину и ноги стали тяжелые, как бревна, которые мы подкатывали плотнику. Но, несмотря на все это, настроение у меня было отличное. Я шел домой, рассеянно слушал Люськину болтовню и думал про себя:
«Вот он какой особенный хлеб. Мерзлый, твердый, разрубленный топором, а все же не такой, как всегда, — мой необыкновенный, трудовой хлеб!»
Глава двадцать восьмая
«ЧТОБЫ КАЖДОЕ СЛОВО ПЕЛО, СВЕТИЛОСЬ…» КОМАР ПОДСЫПАЕТ ПЕРЦУ В СУП. «ТЕРПИ, ГЕННАДИЙ!»
Много чудесных перемен произошло на нашей стройке. Много я за это время узнал, много увидел. Все-таки очень полезно ездить по земле, ночевать у таежных костров, плыть на легкой ветке— по сибирским рекам. Если у тебя есть творческое зерно, тогда еще лучше: ты не только увидишь и запомнишь все, что встретил на пути, но сможешь написать об этом и для других. Невелика тяжесть — тетрадка и карандаш. Им всегда найдется место в тугой, до отказа набитой походным имуществом котомке.
Кстати, а как же с моей тетрадкой? Может быть, Иван Иванович уже давно швырнул ее в мусорный ящик? Нет, до ящика дело не дошло. Иван Иванович приехал на стройку и в первый же день отправился разыскивать нашу квартиру. Жаль, что меня не было дома. Вечером, когда я пришел с катка, бабушка сказала:
— Только сейчас знакомого твоего проводила. Чаи с ним распивали. — А сама так и сияет. Прибирает посуду со стола и все твердит: — Ну до чего же человек обходительный! Семян веерной пальмы обещал прислать. «Я, говорит, хоть и сибиряк, а пальмы эти просто до ужаса люблю».
— А про меня он что-нибудь говорил?
— А как же, конечно… Очень хороший, самостоятельный человек… «Обязательно, говорит, пришлю»…
— Что пришлю?
— Семена веерной пальмы. Я же тебе уже сказала.
Так я ничего толком и не узнал. Бросил со злости коньки в угол — и за шапку.
— Ты куда? — спросила бабушка.
— К Ивану Ивановичу. Он писатель. Он мне сейчас вот как нужен!
Бабушка загородила дверь и не пускает:
— Ты мне брось чепуху на человека наговаривать — «писатель-расписатель»! Сам ты писатель! Сиди дома, и все.
Я шмыгнул у бабушки под рукой и был таков.
Пока добежал до дома Ивана Ивановича, чуть не сгорел от нетерпения. Остановился в дверях и слова сказать не могу. Из горла какие-то сиплые звуки вылетают.
Иван Иванович смотрит на меня и улыбается:
