революция 1917 года, падение империи только усиливают пессимизм Бунина в отношении будущего России как национального целого. В охваченной брожением деревне Глотово, в августе 1917 года, он горестно размышляет: «Разговор, начатый мною, опять о русском народе. Какой ужас! В такое небывалое время не выделил из себя никого, управляется Гоцами, Данами, каким-то Авксентьевым, каким-то Керенским и т. д.». Прослеживая тему эту в бунинских дневниках, идя против течения времени, вспять, видишь, что занимала она писателя задолго до наступления революционного 1917 года. Бунин много и настойчиво размышлял о том, что же такое народ как данность, кого включать и почему в это безграничное понятие. Порой он даже сердился: «Хвостов, Горемыкин, городовой это не народ. Почему? А все эти начальники станций, телеграфисты, купцы, которые сейчас так безбожно грабят и разбойничают, что же это — тоже не народ? Народ-то это одни мужики? Нет. Народ сам создает правительство и нечего все валить на самодержавие». Запись эта сделана за год с лишним до предыдущей, 22 марта 1916 года, задолго до прихода к власти Гоцев и Керенских. Но еще раньше, в самом начале 1910-х годов, наблюдая каждодневно за «мужиками», т. е. всеми и официально признаваемым «народом», Бунин ощущает прежде всего там огромный резервуар спящих и, по его мнению, еще совсем диких, разрушительных сил. И — пока еще, как видение, как страшный сон, — чудится ему пора, когда произойдет то, о чем «орет», едва войдя в избу и не глядя ни на кого, некий странник:
Эту «огненную реку» Бунин вполне ожидал.
Октябрь Бунин встретил враждебно. Но, разделив с другими «хождение по мукам» — путь эмигранта, он сохранил свою, и совершенно особенную, судьбу. Потеряв родину, эмигранты в большинстве своем могли впасть (и впали) лишь в отчаяние, неверие и злобу. Но не Бунин. Именно на расстоянии с наибольшей полнотой ощутил он то, что потаенно и глубоко жило в нем: Россию. Ранее, занятый литературой, поглощавшей главные его заботы, он испытывал надобность — как художник — в постижении некоей чужой трагедии. Ни крах первой, самой страстной любви, ни смерть маленького сына, отнятого у него красавицей женой, ни даже кончина матери еще не потрясли и не перевернули его так, не помешали упорному и самозабвенному усовершенствованию мастерства, стиля, формы. Теперь словно гарпун пронзил его насквозь, боль объяла его всего: «Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вот оно что — я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России — конец…» (рассказ 1921 года «Конец»), «Конец» и «погибель» — любимые слова в записях этих лет: «Уже три недели со дня нашей погибели» (дневник от 12 апреля 1919 года). Но странно: он повторял о России с мрачной убежденностью: «конец», а Россия настигала его всюду. Даже посреди веселой ярмарки в Грассе — толпа французов, мычание коров — «и вдруг страшное чувство России» (запись в дневнике 3 марта 1932 года). Оно не отпускало его и в конечном счете помогло выстоять вопреки всему, написать великие книги: «Жизнь Арсеньева», «Освобождение Толстого», «Темные аллеи». Это «страшное чувство России» понудило его в мае 1941 года отправить два послания — Н. Д. Телешову и А. Н. Толстому — со словами: «Очень хочу домой». Дневники отражают все сомнения и колебания Бунина, вплоть до желания, при вступлении немцев во Францию, уехать, как это сделала меценатка Цетлин или Марк Алданов, в Соединенные Штаты. Но ведь не уехал! Остался в Грассе, с волнением следил за событиями на советских фронтах, думал о возвращении в Россию и с необыкновенной, молодой жадностью писал в дни творческих озарений, которые сменяли отчаяние:
«20.IX.40. Начал «Русю». 22.IX.40. Написал «Мамин сундук» и «По улице мостовой». 27.IХ.40. Дописал «Русю». 29.IX.40. Набросал «Волки». 2.Х.40. Написал «Антигону». З.Х.40. Написал «Пашу» и «Смарагд». 5.Х.40. Вчера и сегодня писал «Визитные карточки». 7.Х.40. Переписал и исправил «Волки». 10, 11, 12, 13. Х.40. Писал и кончил (в 3 ч. 15 м.) «Зойку и Валерию». 14, 17, 18, 20, 21, 22.Х.40. Писал и кончил (в 5 ч.) «Таню». 25 и 26.Х.40 написал «В Париже» <…> 27 и 28.Х.40. Написал «Галю Ганскую» <…> 23.Х.43. <…> Дописал рассказик «Начало» <…> 29.Х. Вчера в полночь дописал последнюю страницу «Речного ресторана». Все эти дни писал не вставая и без устали, очень напряженно, хотя недосыпал, терял кровь и были дожди <…> 1.XI. Вечером писал начало «Иволги»
В сомнениях и твердости своей, в отчаянье и надежде, в окаянном одиночестве, какое надвигалось на него — вместе с болезнями, старостью, бедностью, — «страшное чувство» России только и спасало Бунина. Эти последние годы его жизни были и самыми трагическими. Он был жестоко обманут в своей последней любви, о чем оставил в дневниках горькие свидетельства; вынужденно делил кров с тяжелым, по-видимому, психически нездоровым нахлебником; наконец, познал на исходе жизни и враждебность эмиграции, которая в большинстве своем отвернулась от него, а иные из прежних друзей (например, М. С. Цетлина) прямо осыпали его бранью, обвиняя в том, что он «продался Советам». (После того, как руководство союза русских писателей и журналистов в Париже исключило из числа своих членов всех, кто принял советское подданство, Бунин в знак солидарности с исключенными вышел из его состава. Ответом был бойкот.) Друг его жизни, В. Н. Муромцева-Бунина, как могла, старалась облегчить последние дни. Но жажда жизни, ощущение, что он еще не свершил всего, не покидали умирающего писателя. В год своей кончины, в ночь с 27 на 28 января 1953 года, уже изменившимся почерком Бунин заносит в дневник:
«Замечательно! Все о прошлом, о прошлом думаешь, и чаще всего все об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности и неотмщенности за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А ведь вот-вот все, все поглотит могила!»
Героико-трагический автопортрет Бунина, возникающий в его мемуарно-публицистической прозе, завершается этим последним, драматическим откровением.
Комментарии
Шестой том настоящего Собрания сочинений объединяет литературно-публицистические произведения и дневники Бунина разных лет. В нем представлены основные, наиболее значительные литературно-критические работы Бунина. Тексты печатаются по изданию: Бунин И. А. Собрание сочинений в 9-ти томах, т. 9. М., Художественная литература, 1967. Исключение составляют дневники, тексты которых даются в основном по изданию: «Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы, под редакцией Милицы Грин». В 3-х томах. Т. 1–3. Франкфурт-на-Майне, 1977–1982. Дневники с 1 августа по 18 января 1918 г. включительно, а также с 16/29 апреля по 14 мая 1918 года подготовлены А. К. Бабореко по автографам, хранящимся в Отделе рукописей ГБЛ (фонд 622, Н. П. Смирнова-Сокольского, картон № 3, ед. хр. 33). Отдельные фрагменты включены из бунинских дневников 1918–1919 годов («Окаянные дни». Лондон — Канада, 1984) с вкраплением фрагментов из других источников. В отдельных случаях, когда предоставлялась возможность, восстанавливаются купюры, сделанные составителем трехтомника «Устами Буниных» по книге В. Н. Муромцевой-Буниной.
К числу исключений относится также речь Бунина на юбилее газеты «Русские ведомости», текст которой дается по
