серьезным. Андреа чувствовал себя виноватым перед ней. Но помочь ей ничем не мог. Дело было непоправимым. Лучше было не думать об этом. Зачем мучить себя бесполезной жалостью и запоздалым раскаянием? Андреа Маффеи был эпикурейцем. Он направился в ложу к графине Вимеркати.
Клара не заметила, как вышел муж. Она, не отрываясь, смотрела на сцену. В гладком розовом платье, тонкая и побледневшая, она казалась испуганной девочкой.
У графини Вимеркати было шумно. Знатоки и любители обсуждали первое действие оперы. Дон Джованни Балабио формулировал свои мысли точно и обстоятельно. По его мнению, композитор злоупотребляет звучностью медных инструментов.
— Впрочем, — при этом дон Балабио мечтательно закатил глаза, — старая венецианская школа отличалась таким же пристрастием. Вспомним хотя бы хор всадников в опере Кавалли «Пелей и Фетида».
Но никто из присутствующих не знал хора всадников из оперы Кавалли «Пелей и Фетида», и дон Джованни умолк. Он чувствовал себя одиноким и обиженным. Он шевелил губами, точно прикладывал их к отверстию воображаемой флейты.
Граф Кастельбарко спорил с Джульеттой Пецци. Он доказывал ей, что Верди слепо подражает Беллини в манере строить кантилену. В устах страстного поклонника беллиниевской музы это утверждение звучало как похвала. Но Джульетта Пецци не соглашалась с доводами просвещенного теоретика. У нее были свои, ей одной известные мысли по поводу музыки Верди. И эти мысли заставляли ее лукаво улыбаться в ответ на рассуждения графа Кастельбарко.
— Добрый вечер! — воскликнула она громко, увидя входящего Андреа Маффеи. — Я в восторге от этой музыки. В ней есть жизнь, самая настоящая, самая подлинная жизнь. Слушая ее, я чувствую себя среди живых людей, а не среди бутафорских богов и карнавальных чучел. Я покидаю туманные выси надоевших картонных Олимпов и с радостью ступаю на землю. — Она смотрела на Андреа в упор и говорила вызывающе. — На цветущую землю моей освобожденной родины.
Андреа Маффеи любовался Джульеттой Пецци. Он смотрел на ее золотисто-огненные волосы, на ее полные белые плечи, на красные маки, приколотые к ее корсажу. Он считал себя патриотом не хуже других. Но стоял за мирное сожительство с иноземными хозяевами. У него были приятели среди австрийских офицеров. Он охотно принимал бы их у себя, если бы не Клара. При первом намеке на эту возможность кроткая голубка превратилась в тигрицу. «Только через мой труп, — сказала она тогда. — Только через мой труп сможет австрийский офицер войти в дом, где я хозяйка!»
Андреа осуждал подобную нетерпимость. Нелепо так усложнять жизнь. Но он не спорил с женщинами. От этого правила он не отступал никогда. Никаких споров с женщинами! Ни с собственной женой, ни с другими. И особенно с такими, как Джульетта Пецци. За такими он предпочитал ухаживать.
— Вы сегодня точь-в-точь вакханка Тициана, — сказал он.
Джульетта смеялась.
— Не доверяйте своему впечатлению, — сказала она. — Присмотритесь внимательно. У меня нет ни тирса, ни виноградных листьев. Неужели вы приняли букет красных маков за гроздья винограда? — Джульетта смеялась, глядя на Андреа в упор. — О, язычник! Неисправимый язычник! Запомните раз и навсегда. Бога Вакха больше нет. Вакханки бежали, куда — не знаю, может быть, на другую, более молодую и счастливую планету. У нас другая религия. Мы стали старше и несчастней. И теперь мы превращаем вино в кровь. Это не всегда заметно, так как вино и кровь одного цвета. Думали ли вы об этом, беспечный еретик? — Джульетта говорила загадками. Андреа не было никакого дела до тайного смысла ее слов. Это его не интересовало — пустая женская болтовня! Важнее было другое: Джульетта смеялась и смех ее был чарующим.
— Но мы говорим о пустяках, — сказала поэтесса, — а я до сих пор не знаю вашего мнения об опере, — Она перестала смеяться. Лицо ее стало неожиданно серьезным, даже строгим.
Тогда Андреа Маффеи заговорил об опере Верди. Он смотрел на алые цветы, расцветшие так пышно на груди Джульетты Пецци. Он не мог оторвать глаз от этих алых цветов. Они казались ему пылающим костром. Они казались ему вызовом. И он говорил о музыке, говорил о поэзии. Речь его лилась легко. Он был в ударе.
На сцене была уже установлена декорация второго действия. Мерелли бесцеремонно выпроваживал всех посторонних, пробравшихся за кулисы. Горничная синьоры Стреппони накинула на плечи своей госпожи бархатную пелерину. В театре были сквозняки. Примадонна почти бегом понеслась по коридору. Времени для переодевания оставалось очень мало. «Синьора едва успеет переменить костюм и совсем не успеет отдохнуть», — озабоченно бормотала горничная.
Верди остался вдвоем с Мерелли.
— Я не пойду в оркестр, — сказал композитор, — я останусь здесь, за кулисами.
Импресарио засуетился.
— Прошу тебя не делать этого. Не нарушай традиции. Ты видишь, все идет прекрасно. Но прошу тебя еще раз. Не нарушай традиции.
Он взял композитора под руку и увел его со сцены. Верди нехотя снова занял отведенное ему место в оркестре.
Спектакль продолжался. Началось второе действие. Занавес поднялся над одной из зал во дворце ассирийского царя. На сцене была Абигаиль, одна. Она лежала на низком ложе, покрытом тигровой шкурой. Все лорнеты партера направились на актрису. Джузеппина приложила так много ума и стараний для того, чтобы выглядеть как можно эффектней, что это ей вполне удалось. Примадонна была абсолютно уверена в успехе оперы молодого Верди. Откуда взялась эта уверенность, она не знала и над этим не задумывалась. Но твердо знала одно: знала, что желает способствовать предстоящему успеху всеми зависящими от нее средствами и тем самым сыграть в радостном для Верди событии заметную и, может быть, даже незабываемую роль. Вот почему она посвятила немало времени разучиванию вокальной партии, неутомимо репетировала перед зеркалом позы и жесты создаваемого ею сценического образа и тщательно продумала малейшие детали своего сложного театрального костюма. Джузеппина Стреппони была мала ростом. Но здесь, в роли воинственной дочери ассирийского царя, в роли одержимой жаждой власти, снедаемой ревностью Абигаиль миниатюрная фигурка была ей помехой, препятствием для создания впечатляющего сценического образа. И артистка сделала все возможное, чтобы скрыть этот свой недостаток. На ней были длинные одеяния из тончайших, как бы струящихся тканей, расшитых блестками. Они ниспадали до самого пола и скрывали двойную подошву и высокие каблуки на золотых, плотно облегающих ногу котурнах. Но особенно много внимания Джузеппина уделила прическе. Именно прическа должна была увеличить рост актрисы в этом действии, где нельзя было появиться в боевых доспехах, в высоком серебряном шлеме с развевающимися перьями. Для роли Абигаиль синьора Стреппони заказала себе парик в Париже, у знаменитого мастера мосье Антуана, «поэта театральной прически», как его называли. Парик прибыл два дня назад. Он был очень хорош — из настоящих волос, необыкновенно блестящих, золотисто-рыжих. Прическа была выполнена художественно. Это было высокое сооружение — целая башня — из мелко завитых кос, чрезвычайно искусно уложенных и перевитых жемчугом. Идея представить себе Абигаиль блондинкой была сама по себе оригинальной. Она оказалась очень удачной и для внешности синьоры Стреппони. В светлом парике синьора очень выиграла. Светлые волосы выгодно оттеняли ее выразительные черные глаза и придали ее лицу что-то экзотическое.
Страстно-взволнованный речитатив. Мягко и упруго, как хищный зверь, Абигаиль спрыгнула со своего ложа и выпрямилась во весь рост. В ниспадающих прямыми складками одеждах она казалась неожиданно стройной и высокой. Ария. Прекрасная, свободно льющаяся мелодия. Мелодия, почти лишенная украшений, но полная смысла и содержания. Голос Джузеппины Стреппони придавал каждой фразе теплоту и задушевность. Вокальное исполнение арии было безупречным. Публика заслушалась. Дружные аплодисменты были наградой артистке за ее высокое мастерство.
В покои Абигаиль вошли жрецы Ваала. Они требовали уничтожения всего плененного народа.
И опять действие понеслось вперед в том стремительном ритме, который держал слушателей в напряжении с самого начала спектакля. И опять пришлось подчиниться сокрушающей силе властной, не допускающей сопротивления музыки. Ритмы, грохочуще-чеканные, как поступь богатырей, ритмы, упруго пружинящие, как натянутая тетива, вызывали представление о действии, о стройном движении какой-то
