– Я его перехитрю… Все церемонии будут продолжаться, как и положено…
– А День Раскрашенной Скульптуры? – поинтересовался Доктор. – Будет ли он проведен как обычно?
– Как обычно.
– А будет ли позволено Живущим вне Замка войти в Замок?
– Естественно. Что может им помешать?
Действительно, что могло бы им помешать? Словами Графини говорил сам Горменгаст. По Замку может бродить злодей, руки которого обагрены кровью, но традиционные церемонии будут все равно продолжаться, священные, существующие с незапамятных времен, неотменяемые. Через две недели должна была состояться церемония в которой участвовали Жители Глинобитных Хижин. То был их день – вдоль стены в узком длинном дворе они выставят свои произведения, а вечером, когда с ревом взметнется к небу пламя костров, пожирающее все деревянные статуи, кроме трех, выбранных из самых лучших, Тит поднимется на балкон, Живущие вне Замка столпятся внизу, освещаемые отблесками костров, а потом Тит будет поднимать над головой каждый из выбранных шедевров. И каждый раз будет звучать гонг. После того, как стихнет гул третьего гонга, Тит прикажет отнести три статуи в Зал Раскрашенной Скульптуры, где, почти не просыпаясь, спал его древний хранитель Гниллокун, где пыль лежала толстым слоем и где тяжело летали большие мухи.
Хламслив поднялся на ноги и сказал:
– Да вы правы во всем. В жизни Замка не должно быть никаких перемен – лишь постоянная бдительность и неустанные поиски.
– В Замке не может происходить никаких изменений. Не должно. – Сказав это, Графиня, впервые за все время разговора, повернула голову к Хламсливу и посмотрела на него. – Мы поймаем его.
Ее голос, мягкий, тяжелый, гладкий как бархат, поразительным образом контрастировал с безжалостными огоньками, светившимися в прищуренных глазах. Доктору стало не по себе, и он, поклонившись, направился к двери. Он не мог больше находиться в столь напряженной атмосфере. Уже поворачивая ручку двери, он оглянулся, и взгляд его упал на разбитое окно. Окаймленные острыми осколками, торчащими в раме, виднелись плавающие в тумане башни, белесый туман казался еще более красивым, чем раньше, а башни выглядели совсем сказочными.
Глава шестидесятая
Рощезвон и Ирма сидели в своей гостиной друг напротив друга. Ирма как всегда сидела выпрямившись, как столб. В этой неоправданно застывшей позе было нечто раздражающее. Возможно, так и должны сидеть благородные дамы, но женственности в такой выпрямленности не было. Это раздражало Рощезвона, которому казалось, что Ирма принимает такую позу прежде всего для того, чтобы показать, насколько неправильно он, Рощезвон, сидит в своем кресле. В его понимании кресло было создано для того, чтобы можно было сидеть – или точнее – лежать наиболее свободным и удобным образом, а не для того, чтобы сидеть на краешке, выпрямившись, как палка.
И Глава Школы глубоко погрузившись в кресло, вытянул ноги, опустил голову на грудь, а его жена сидела напротив и сверлила его взглядом.
– И с чего ты вообразила, что ему придет в голову такая нелепая мысль? – говорил старый Профессор. – С чего бы ему пытаться напасть на тебя? Попытаться проникнуть сюда – для этого ему пришлось бы рисковать своей жизнью! Не обманывайся, Ирма. Да, он весьма странная личность, но это вовсе не значит, что он собирается польстить тебе попыткой убить тебя! За ним охотиться весь Замок! Для него смертельно опасно даже появляться в населенных частях Замка! Неужели ты действительно воображаешь, что ему не все равно, жива ты или нет или жив ли я или нет? Ему на нас так же наплевать, как и на эту муху на потолке! Боже, Ирма, будь благоразумна, если ты, конечно, можешь. Ну, хотя бы во имя любви, которую я когда-то к тебе испытывал!
– При чем тут наша любовь? – отозвалась Ирма, произнося слова так словно щелкала кастаньетами. – То, о чем мы говорим, не имеет никакого отношения к любви. А смеяться над любовью тоже не следует. Наша любовь изменилась, вот и все. Наша любовь вышла из поры своей юности.
– И я тоже, – пробормотал Рощезвон.
– Боже, как банально это замечание, – сказала Ирма с напускной веселостью – И как бессмысленно! Ты слышишь меня?
– Я все прекрасно слышу, дорогая.
– Сейчас не время для пустых разговоров. Я обратилась к тебе, как в трудный момент должна обращаться жена к мужу – за советом. Да, за советом! Я знаю, что ты не молод, но…
– При чем тут, черт возьми, мой возраст! – прорычал Рощезвон, поднимая свою великолепную голову с мягкой спинки кресла; его молочно-белые волосы рассыпались по плечам. – Ты не из тех, кто обращается за советом. Тебе просто страшно!
– Да, я это признаю.
Ирма сказала это так просто, так спокойно, что не узнала своего собственного голоса. Это признание у нее вырвалось невольно.
Муж бросил на Ирму быстрый взгляд. Трудно было поверить, что эти слова произнесла Ирма. Рощезвон поднялся со своего кресла и, ступая по ковру с уродливым рисунком, направился к ней. Подойдя к Ирме, он присел перед ней на корточки. В нем шевельнулась жалость к жене. Рощезвон взял ее за руку.
В первый момент она попыталась выдернуть свои длинные пальцы из его рук, но он держал их очень крепко. Она попыталась сказать: «Это просто глупо!», но ей не удалось выдавить из себя ни звука.
– Ирма, – сказал наконец Рощезвон. – Давай попробуем начать все сначала. Мы – и ты, и я – сильно изменились за эти годы. Но, наверное, так и должно быть. Ты продемонстрировала мне такие стороны своей натуры, о которых я и не подозревал. Я не мог бы и предположить, что они в тебе есть. Как я мог предполагать, например, что ты считала, что по крайней мере половина моих преподавателей в тебя влюблена? Как я мог предвидеть, что тебя будет так раздражать моя невинная привычка засыпать в любое время? У нас с тобой совсем разный душевный настрой, совсем разные потребности; мы, в конце концов, совсем разные люди, живущие своей собственной жизнью. Да, мы соединены, Ирма, соединены, так сказать, в единое целое. Это правда. Но это же не значит, что мы стали единым человеком… Расслабься,