непростительный проступок – полностью потеряв над собой контроль, он проявил свои чувства прилюдно. Кровь прилила к его голове – и вот тогда он издал крик. Не понимая, что делает, он бросился к Ирме, упал перед ней на колени, а еще через мгновение, охваченный пароксизмом страсти, рухнул головой вперед и распростерся на ковре, разбросав в стороны руки и ноги, как морская звезда.
Температура в гостиной упала до нуля, а потом столь же быстро поднялась до удушающей тропической жары. Наверное, никто бы не удивился, если бы вдруг с потолка соскользнул питон или, когда снова повеяло арктическим холодом, если бы комната наполнилась белыми арктическими лисами.
Неужели никто не сделают ничего, чтобы разбить эту кору льда, сковавшую длинную гостиную?
И тут, нарушив всеобщее оцепенение, Рощезвон сделал шаг по направлению к Ирме. Еще один шаг и еще один, и вот уже он возвышается над Ирмой и смотрит в ее умоляющие глаза. Рощезвон ощутил вдруг, что в его жилах действительно течет кровь царственного и бесстрашного льва. От него исходили мощь и сила.
– Многоуважаемая госпожа Хламслив, – промолвил он, – молю вас, не переживайте и не волнуйтесь. То, что один из моих Профессоров лежит распростертый у ваших ног – большой позор, да, мадам, большой позор; но с другой стороны – разве он не символ того, что мы все ощущаем? Позор заключается в его слабости, а не в его страсти. Он явил нам тепло большого чувства. Тепло! Пожар, я бы сказал. И это привело к такому неприятному обстоятельству, черт подери! (Рощезвон не удержался от некоторого просторечия) Позвольте мне, ваша милость, в качестве Главы Школы позаботиться о том, чтобы удалить отсюда этого человека. Он должен исчезнуть с ваших очей. И молю вас, простите его, ибо он таким способом – пусть и неподобающим – проявил свое признание высочайших достоинств, которые ему довелось лицезреть впервые, и его единственный грех заключается в том, что он проявил свои чувства слишком бурно, и в том, что у него не хватило сил сдержать их.
Рощезвон замолчал и, вытерев лоб рукавом мантии, тряхнул своей белой гривой. Свою речь он произносил с закрытыми глазами; он чувствовал в себе какую-то сказочную силу. Он знал – хотя и не видел этого, – что Ирма не сводит с него глаз. Он слышал, как тихо и тактично расходятся по углам Профессоры. Ему казалось, что говорит не он, а кто-то другой.
Какой удивительный инструмент – человеческий голос, подумал он, какой прекрасный голос – глубокий, звучный. На мгновение он вообразил, что слышит чей-то чужой голос, а не свой. В моей натуре есть нечто скромное и застенчивое, решил Рощезвон, и время от времени эта скромность и застенчивость проявляется в моих поступках.
Но мысли эти были мимолетны. Главное – это то, что он находится рядом с женщиной, руки которой он будет добиваться, проявляя всю хитрость и весь опыт старости и соединяя их с буйством и настойчивостью молодости.
«Клянусь Богом, – воскликнул он, но бесшумно, про себя, и внутри него это восклицание прозвучало оглушающе громко, – клянусь Богом, я всем им покажу, как это делается! Две ноги, две руки, два глаза, две ягодицы, два яичка, один рот, одно тело, один живот, один пенис, один хребет, сердце, легкие, кишки – все это у меня есть! И да поможет мне Бог в моих усилиях!»
Рощезвон поднял тяжелые веки и, глядя сквозь бледные ресницы, встретился со взглядом Ирмы, таким жгучим и призывным – о, она превратилась в настоящий суккуб! – что, казалось, он разрушит мрамор ее лица.
Рощезвон огляделся. Профессоры тактично – настолько тактично, что это уже казалось бестактностью, – отошли в сторонку и собрались в группки. Они обменивались ничего не значащими тихими фразами, словно актеры, стоящие в глубине сцены и создающие фон для двух ведущих персонажей.
– … восковая фигура жирафы, разрезанная вдоль… – бормотал Пламяммул.
– … это совершенно невозможно, – говорил Призмкарп, – я стыжусь тебя, кусок гнилого окорока!.
– … конечно. Я что, разве овощ? Я знавал и лучшие дни… – доносилось печальное бормотание Срезоцвета.
– … как это доказано у феоретика, в его диатрибе против использования – шептал Шерсткот.
– Что? Что там сказал этот старый козел? – бубнил Опус Крюк.
– … когда-то я коллекционировал бабочек. Это было очень давно, там, где летают бабочки, там, где текут реки, – слышался чей-то печальный голос.
– … хватит, садись!
И кто-то отправился искать стул.
Распрямившись и приняв вид человека, который является хозяином любого положения, Рощезвон запахнулся мантией и, перекинув ее через плечо, словно она была тогой, отступил на шаг и обозрел человека, распростертого у его ног. Отходя, он наступил бы на ногу Доктора Хламслива, если бы тот не успел вовремя резким прыжком отскочить в сторону.
Доктор, который выходил на несколько минут из гостиной, только что возвратился и уже собирался заняться лежащим на полу Профессором, когда Рощезвон сделал свой неосторожный шаг назад. Дальнейшая задержка произошла из-за того, что Глава Школы заговорил снова.
– Глубокоуважаемая госпожа! – Львиногривый старик явно не знал, что же ему хочется выразить, и речь его стала спотыкающейся и бессвязной. – Человеческое тепло – это все… Нет, все же не все… но многое… То, что один из моих коллег вызвал ваше… да, то, что произошло… как холодные глыбы льда… как горячие угли… И почему же это произошло? Потому что я недостаточно наставлял его, недостаточно воспитывал его, недостаточно разъяснял правила хорошего тона, соблюдаемые в приличном обществе… Черт подери! Я сейчас позабочусь, чтобы его отсюда удалили.
И громким голосом он обратился к Профессорам:
– Господа! Я буду вам весьма признателен, если двое из вас поднимут вашего находящегося в бессознательном состоянии коллегу с пола и отнесут его домой. Ну, кто возьмется за это? Может быть, вы, Профессор Шерсткот? И Профессор… – Нет, нет, я этого не позволю!
Это вскричала Ирма. Она шагнула вперед и, сцепив пальцы, подняла руки к подбородку.
– Господин Рощезвон, – прошептала Ирма, – я внимательно выслушала вас. И то, что вы сказали, было великолепно. Просто великолепно! Когда вы говорили о «человеческом тепле», я поняла вас. Хотя я и просто женщина, да, просто женщина…
