было посеребрено сверху, лежали жирные черные тени, черные как только что вынырнувшие из моря тюлени. Нигде не было серых цветов, никаких переходов. Только глубокий контраст серебристо-белого и черного.
Ирма и Рощезвон смотрели на эту картину ночного сада.
– Вы вот только что сказали, госпожа Хламслив, что мы едва знаем друг друга. И это так, если измерять наше знакомство часовой стрелкой. Но можем ли мы измерить часовой стрелкой наше понимание друг друга? Разве не присутствует в нас нечто, что противится такому низменному измерению? Но может быть. я просто льщу себе? Может быть, то, что я говорю, может породить лишь презрение ко мне? Может быть, я обнажаю свое сердце слишком рано?
– Ваше сердце?
– Мое сердце!
Ирма после мгновенного замешательства совладала с собой.
– И что говорит ваше сердце?
Рощезвон еще не был готов к такому вопросу и поэтому прижал обе руки к тому месту груди, где под ребрами прячется упомянутый орган. И стал выжидать, пока на него, Рощезвона, снизойдет вдохновение. По всей видимости, события развивались быстрее, чем он ожидал. Он молчал и вдруг понял, что его молчание не только не ослабляет его позиций, но наоборот – усиливает их. Оно придавало всему происходящему и ему самому дополнительную значительность. Да, пусть еще подождет! О, чудо своевременного молчания! О, мощная сила заключена в нем! В горле у него щекотало, словно он откусил кусок лимона.
Молча он предложил Ирме свою отставленную и согнутую в локте руку. И на этот раз он знал, что отказа взять его под руку не последует. И действительно, Ирма взяла Рощезвона под руку! Старое сердце старого Профессора затрепетало. Все так же молча, без единого слова, они вышли в залитый лунным светом сад.
Рощезвону весьма трудно было решить, в какую сторону вести Ирму. Но они все же куда-то двигались, и Глава Школы даже не подозревал, что направляет их движение вовсе не он. И это было вполне естественно, ибо Ирма знала сад как свои пять пальцев.
Некоторое время они постояли у пруда, в котором отражался глупый, ничего не выражающий лик луны. Проведя несколько мгновений в созерцании отражения, они подняли свои взгляды на сам оригинал. В нем они не увидели ничего более интересного, чем в его водяном призраке, но знали, что не посозерцать луну в такой вечер было бы свидетельством невосприимчивости и заскорузлости натуры, даже грубости ее.
Постояв некоторое время молча, они двинулись дальше, по направлению к садовой беседке, о существовании которой не знал Рощезвон, но знала Ирма. Они поворачивали налево и направо, проходили мимо фруктовых деревьев, ветви которых поддерживались подпорками, и хотя казалось, что бродят они бесцельно, Ирма, смущаясь и краснея, тем не менее уверенно вела спутника к беседке.
Рощезвон, не подозревая, куда его ведут, но раздумывая о том, что неплохо бы найти какую-нибудь заросшую растениями беседку, хранил молчание, ибо считал, что, как только они доберутся до такого места, где можно будет присесть и дать отдых ногам, его голос, достаточно отдохнувший, будет звучать особенно глубоко и значительно.
Обойдя большой куст сирени, сверху посеребренный луной, они неожиданно оказались у самой беседки, и при виде ее Ирма невольно вздрогнула и остановилась. Рощезвон вынужден был остановиться тоже. При этом он принял позу, которая, по его мнению, должна была отразить то, что происходило в его голове.
Глядя на беседку, он воображал себя мужчиной, который никогда не воспользуется беззащитностью женщины, мужчиной с большим сердцем, глубоко все понимающим, мужчиной, которому девица может довериться даже в чаще леса. Со времен его юности прошло так много лет, что он начисто позабыл все, что происходило с ним в молодые годы. Но ему хотелось верить, что он вкусил от сладостного плода, что он разбивал сердца и отнимал девственность, что он бросал цветы охапками на балконы, где стояли прекрасные дамы, пил шампанское из туфель и вообще был неотразим.
Когда Ирма сняла свою руку с его руки, он никак этому не сопротивлялся. В такие моменты нужно дать женщине чувство свободы, дабы позволить ей еще более глубоко ощутить всю меру его благорасположенности и благородства.
– Вы чувствуете запах сирени, мадам, запах этой сирени, залитой лунным светом? – проговорил Рощезвон.
– Я должна быть с вами полностью откровенна, господин Рощезвон, как вы считаете? Если бы я сказала, что я ощущаю этот запах, это было бы неправдой, я бы солгала вам, господин Рощезвон. А я хочу вам говорить только правду. Мы не должны с самого начала привносить в наше общение ложь. Нет, господин Рощезвон, я не чувствую запаха сирени, ибо я немного простужена.
– О, вы, женщины, такие нежные создания, – сказал он после долгой паузы. – Вам следует поостеречься.
Рощезвон решил, что после этой фразы ему следует снова помолчать. Будто сговорясь, они зашли в беседку и сели на скамейку, которую нашли в темноте. Глубокая и бархатная темнота, окружавшая их, создавала впечатление, что они сидят в пещере, на полу которой играют маленькие и поразительно яркие пятна лунного света. Лунные лучи, пробивавшиеся сквозь листву вьющихся растений, вспышками выхватывали из темноты часть белоснежной шевелюры Рощезвона и острый кончик носа Ирмы.
– Вы завоевали меня, – вдруг сказала Ирма после продолжительного молчания.
– О Боже, – пробормотал Рощезвон, чувствуя, что пришел решительный момент. Он должен немедленно закрепить свое завоевание!
– О, господин Рощезвон! – едва слышно прошептала Ирма, – о, господин Рощезвон… у меня нет сил отодвинуться от вас, господин Рощезвон.
Только теперь он ощутил, что ее плечо касается его плеча.
– И не надо этого делать, голубка моя.
Он поднял свою большую руку и прикоснулся к ее плечу.
Рощезвон совершенно позабыл, что на Ирме вечернее платье и соответственно что плечи ее обнажены. Прикосновение к обнаженному телу заставило его сердце учащенно забиться. Под его рукой плечо
