оставался на нем… непристойный и четкий. То, что заняло лишь долю секунды, растеклось теперь по лицу Гепары, да так, что Титусу показалось, будто оно таким и было всегда, будто странное натяжение лицевых мышц давно уже обратило ее холодную красу в нечто омерзительное. Почти смехотворное.
Но никто, и уж менее всех Титус с Гепарой, не ожидал, что внимание его целиком будет захвачено пугающим, а не смешным.
А в добавление к этому еще одно обстоятельство толкало его к смеху, грозившему стать неуправляемым, – эта фея с поднятым к нему лицом напоминала Титусу присевшую в ожидании лакомого кусочка собаку.
Несообразность ледяной Гепары и лица, над которым она невольно утратила власть, была комичной. Безумно, неуместно комичной.
Подобное ощущение может стать непосильным для всякого. Бороться с ним так же непросто, как со снежной лавиной. Оно вцепляется в священные, неприкасаемые условности и ломает их, точно прутики. Оно подхватывает какие-нибудь святые реликвии и швыряет их в небо. Оно хохочет, само по себе. Хохочет и топает ногами, да так, что в соседнем городе начинают звонить колокола. И в хохоте этом слышатся отзвуки Эдема.
Из страха, из зловещих предчувствий выросло и до самого нутра пронизало Титуса что-то совсем новое, немыслимо юное. Это новое ворвалось в его грудь и разлетелось лучами по всем изгибам тела, и снова сошлось в одну точку, и, обдав ледяным жаром, прокатило по чреслам, но лишь затем, чтобы опять ринуться вверх, не оставив нетронутым ни единого дюйма тела. От прежнего Титуса осталась лишь половина. И все же лицо юноши еще хранило недвижность, он не проронил ни звука: у него не перехватило дыхание, губы его не дрогнули. Вглядевшись в Титуса, никто не сказал бы, что он задыхается или борется с собой. Но вот его прорвало, и, расхохотавшись, он уже не пытался остановиться. Он слышал свой голос, взлетавший до непривычных высот. Вопли его доносились словно бы с разных сторон, как будто Титус был сразу двумя людьми, перекликающимися через долину. В какой-то миг он в сейсмической судороге содрал чучела сов со спинки трона. И уронил их на землю – просто не смог удержать. Он ухватился за бока и, пошатнувшись, снова осел на трон.
Приоткрыв один глаз, – все тело его изнывало в новом приступе неуправляемого хохота, – Титус увидел перед собою лицо Гепары и в тот же миг вдруг обратился из надрывающего живот, бессильно свесившего руки хохотуна, брызжущего слезами, разбивающего своим ревом стаканы, – из каталептической развалины, наполовину свисающей с трона, без малого спятившей от исступления, – в камень, ибо из глаз девушки смотрело зло в чистом виде.
И при всем том – какое благозвучие интонаций. Слова, подобные спархивающим с дерева листьям. Глаза притворяться уже не способны. Только язык. Черные глаза Гепары неотрывно смотрели на Титуса.
– Ты слышал? – спросила она.
Титус, еще не видевший такой ненависти ни на одном женском лице, ответил ей голосом ровным, как пустырь:
– Что именно?
– Тут кто-то смеялся, – пояснила девушка. – Я даже надеялась, что смех разбудит тебя.
– Я тоже слышал хохот, – сказал другой голос. – И все же он спал.
– Да, – подтвердил третий. – Заснул на троне.
– Кто? Титус Гроан, Повелитель Просторов, наследник Горменгаста?
– Он самый. И здоров же дрыхнуть!
– Вон как он на нас смотрит!
– Сбит с толку.
– К мамочке хочет.
– Еще бы, еще бы.
– Как ему повезло!
– Почему это?
– Потому что она уже приближается.
– Красные волосы, белые коты и все прочее?
– Точно.
Взбешенной Гепаре пришлось изменить свой план. Да еще и перед тем, как она собралась вызвать призраков и расстроить рассудок сбитого с толку юноши сразу и навсегда.
И потому она, приветливо улыбаясь своим прихлебателям, начала заново создавать обстановку, которая стала бы наилучшим проводником безумия.
В тот же самый миг Титус, не сознавая, что делает, сцапал обеими руками хлипкий трон и швырнул его об пол. Наступившее следом молчание можно было потрогать руками.
Но наконец послышался голос. Не принадлежащий Гепаре.
– Бедный мальчик, он пришел к нам, когда вконец заблудился. Вернее, так он полагал. На самом-то деле он заблудился не более, чем домосед, переходящий из комнаты в комнату. Он ищет свой дом, а сам никогда его не покидал, ведь это и есть Горменгаст. Все то, что вокруг него.
– Нет! – крикнул Титус. – Нет!
– Вот видите, кричит. Разволновался, бедняжка. И даже не понимает, как мы его любим.
Сотня голосов повторила, точно заклинание, слова: «… как мы его любим».
– Он думает, если ходить кругами, то и получится перемена мест. И не сознает, что просто топчется на месте.
И эхо голосов отозвалось: «… топчется на месте». Затем – снова голос Гепары:
– И все же сегодня мы прощаемся с ним. Прощаемся с прежним Титусом и встречаем нового. Как чудесно! С корнем вырвать свой трон и швырнуть его на пол. Что это изменило, помимо символа? А символов у нас и так слишком много. Мы купаемся в символах. Нас тошнит от них. Жаль, что так получилось с твоим рассудком.
Титус стремительно обернулся к ней.
– С моим рассудком, – воскликнул он, – а что не так с моим рассудком?
– Он у тебя мутится, – ответила Гепара.
– Да, да, – хором грянула темнота. – Вот что с ним происходит. Его рассудок мутится!
А следом, позади можжевелового костра, возвысился властный голос:
– Голова его обратилась всего лишь в эмблему. Душа впала в ничтожество. Он стал всего-навсего символом. И все же мы любим его, не так ли?
– О да, мы любим его, не так ли? – ответил хор.
– Но как же он запутался. Думает, что утратил свой дом.
– … и сестру свою, Фуксию.
– … и Доктора.
– … и мать.
И мгновенно Титус, потрясенный упоминанием о матери, смертельно побледнел и прыгнул вперед, пролетев над обломками трона.
Глава сто третья
Жертвой его могла стать Гепара, однако ж не стала. Подав знак, она отступила в сторонку, на место, с которого вход в заброшенный покой был виден яснее. Кто именно получил болезненный тычок в область сердца, так и осталось невыясненным, однако этот расфуфыренный господин замертво повалился на плиты пола, приняв на себя, словно козел отпущения, вспышку бешенства, которое Титус в ту минуту с наслаждением обрушил бы сразу на всех.
Задыхающийся, с мокрым от пота лицом, он обнаружил вдруг, что его держат за локти. Двое мужчин, по одному с каждого бока, схватили его. Попытавшись освободиться, он увидел сквозь марево гнева все тех же рослых, одинаковых, вездесущих людей в шлемах, людей, что так долго преследовали его.