Заброшенный покой изрыгал их одного за другим. Тут были тетушки Титуса, неотличимые двойняшки с лицами, подсвеченными так, что они казались плывущими по воздуху. Их длинные шеи, жуткие крючковатые носы, пустота глаз – все было достаточно страшным и без ужасных слов, которые они повторяли раз за разом, монотонно и ровно:
– Жечь… жечь… жечь…
Присутствовал и Сепулькгравий, – он продвигался точно в трансе, держа под мышками книги, и измученная душа глядела из глаз его. Он весь был увешан должностными цепями, железными и золотыми. На голове его сидела красная от ржи корона Гроанов. При каждом шаге он воздыхал, да так сокрушенно, точно шаг этот был последним. Клонясь вперед, как будто его придавило бремя печали, он каждым движением своим выражал скорбь. За ним, приближавшимся к центру круга, тянулась длинная вереница перьев, и совиное уханье исходило из его трагического рта.
Происходившее чем дальше, тем больше смахивало на жуткую шараду. Все, что Гепара услышала во время приступов горячки, когда Титус лежал, изливая в бреду свое прошлое, – все сохранилось в ее поместительной памяти.
Один за другим вздымались и замирали, приплясывали и скорбно вышагивали призраки – вскрикивая, ухая или безмолвствуя.
Тонкое и гибкое существо с уродливо задранными плечами и пегим лицом металось между ними, словно его распирала энергия.
Титус, увидев его, прянул назад – не от испуга, но от изумления; ибо немало прошло уже времени с тех пор, как он и Стирпайк сошлись в убийственной схватке. Титус понимал – все происходящее есть род жестокой игры, однако знание это, похоже, ничем ему не помогало: он ощущал удары, разрушавшие самые потаенные прибежища его воображения.
Кто еще вышел в неровный круг, к которому подступал против воли своей Титус? Тощий Доктор с его подвывающим смехом. Вглядываясь в него, Титус видел не причудливую пародию с вычурной поступью и вычурным голосом, а настоящего Доктора. Доктора, которого он так любил.
Достигнув круга и почти войдя в него, Титус зажмурился, силясь избавиться от лицезрения этих чудищ, с непереносимой жестокостью напоминавших ему о давних днях, когда все их прототипы были для него реальными. Но, едва зажмурясь, он услышал свист в третий раз. Теперь этот пронзительный перелив прозвучал совсем близко. Так близко, что заставил Титуса не только открыть глаза, но и оглядеться вокруг – и в тот же миг тростниковая нота пропела снова.
Глава сто седьмая
Сердце Титуса, когда он увидел всю троицу – Швырка, Рактелка, Треск-Куранта, – скакнуло. Сами их диковинные, нездешние лица сражались за здравость его рассудка, как врач сражается за жизнь пациента. Однако ни единым вздрогом ресниц не выдали они близкого своего знакомства с Титусом.
И все же теперь у него были союзники, хоть он и не взялся бы сказать, чем они могут ему помочь. При всей сумятице, что творилась вокруг, головы их оставались совершенно неподвижными. Они и глядели-то не на Титуса, но сквозь него, словно старались, подобно охотничьим псам, направить взгляд юноши туда, где стоял, лениво привалившись к заросшей поверху папоротником стене, такой же потрепанный, как эта стена, Мордлюк.
Гепара же, не отрывавшая глаз от своей жертвы в ожидании, когда та лишится последних сил, уже ощущавшая во рту сладкий и подлый привкус победы, увидела вдруг, как голова Титуса дернулась, будто на него накатила тошнота. И Гепара, в свой черед проследив его взгляд, увидела человека, которому никакого места в ее замыслах не было.
Едва приметив Мордлюка, Титус, спотыкаясь, пошел к нему, хотя о том, чтобы пробиться сквозь стену стоявших по кругу людей, ему, разумеется, нечего было и думать.
Титус с Гепарой не отрывали глаз от пришлеца, и вскоре все большее число гостей стало осознавать присутствие Мордлюка, со столь вызывающей небрежностью подпиравшего стену в тени нависших над ним папоротников.
Глава сто восьмая
Проходили минуты, внимание гостей все более отвлекалось от переминавшихся по кругу скоморохов, а Гепара, понимавшая, что планы ее пошли прахом, не отрывала от загадочного чужака взгляда, полного сосредоточенной ярости.
К этому времени, если бы все шло как было ею задумано, Титус, возбудивший в Гепаре воспаленную зависть и злобу, должен был уже корчиться в муках рабской покорности.
Когда все практически лица обратились к почти мифическому Мордлюку, странное молчание повисло вокруг. Замерли даже вздохи листвы в окрестных лесах.
Титус же, увидев старого друга, не смог сдержать крика:
– Помоги мне, умоляю!
Но Мордлюк, по всему судя, его не услышал. Мордлюк осматривал привидение за привидением, пока наконец взгляд его не уперся в одно из них. Этот невидный собою морок то прокрадывался в круг, то выползал из него, точно отыскивая нечто важное. Но куда бы он ни направлялся, поблескивающие глаза Мордлюка повсюду следовали за ним. Наконец морок, мерцая лысой головкой, замер на месте, и последние сомнения на его счет покинули Мордлюка. Человечек этот был и невзрачен, и отвратен настолько, что при взгляде на него кровь стыла в жилах.
Титус снова окликнул Мордлюка и снова не получил ответа. При этом оттуда, где Мордлюк стоял в полумраке, привалившись к стене, не услышать Титуса он не мог. Что же случилось со старым другом? Почему он глух к Титусу? Юноша ударил кулаком о кулак. Уж наверное встреча их здесь должна была пробудить в друге хоть какие-то чувства? Но нет. Насколько мог судить Титус, Мордлюк оставался к нему безразличен.
Подойди Титус – да и кто угодно другой – достаточно близко к Мордлюку, ему или им удалось бы различить в глазах исхудалого великана смертоносное пламя. Вернее, всего только проблеск пламени, искру. Этот опасный проблеск не был нацелен ни на кого в отдельности, он не угасал и не вспыхивал. Он просто светился в глазах, не меняясь. Он стал такой же частью Мордлюка, как рука или нога. Если судить по Мордлюковой позе, он мог простоять здесь до скончания века – таким он казался обмякшим. Но эта иллюзия протянула недолго, хоть всем в толпе представлялось, будто они уже несколько часов вглядываются в Мордлюка. Никто еще не видел ничего подобного. Великана, с которого словно гирляндами свисали отрепья.
А затем мало-помалу (ведь каждому потребовалось время, чтобы перевести взгляд с магнетического пришлеца на предмет его пристального внимания), постепенно и окончательно все скопище уставилось на глянцевитую голову отца Гепары.
Глядя на него, всякий поневоле думал о смерти – столь отчетливо проступал под натянутой кожей череп. В конце концов осталась всего пара глаз, прикованных не к голове, но к самому ее обладателю.
И тогда, очень неторопливо, Мордлюк зевнул и поднял обе руки вверх, вытянув их до последнего – словно желая притронуться к небу. Он шагнул вперед и наконец-то высказался, но не словами, а более красноречиво – жестом, согнув крючком огромный, весь в шрамах указательный палец.
Глава сто девятая
Отец Гепары, уразумев, что выбора у него нет и остается лишь подчиниться (ибо что-то ужасное и
