Такой поворот судьбы вызвал у Вивьен не жалость к самой себе, а размышления о том, сколько детей нужно иметь. Зоси была рядом и внимательно слушала, поставив локти на стол и обхватив бледное личико ладонями.
— Меня мама тоже бросила, — произнесла она.
Тогда Зоси еще не рассказала Вивьен о ребенке. Была девочкой-тайной, появившейся из ниоткуда.
— Мама не знает, где я, — продолжала она. — Но ее же это не интересует, правда? Она не искала меня, не заявляла в полицию. Я пропала, а ей плевать.
— Откуда ты знаешь? — спросил Руфус. — Ведь это ты убежала от нее, а не она от тебя. Ведь так получается. Так откуда ты знаешь, что мама не переживает?
— Мы каждый день слушаем радио, и там ничего не говорят. Когда мы были в Лондоне, я купила газету. Я просматривала все газеты, когда мы бывали в Садбери, и там не было ни слова. Ей плевать, она рада, что я пропала.
— И что? — сказал рассудительный Руфус. — Разве не этого ты хотела? Кажется, ты говорила, что меньше всего тебе хочется домой. Что ты не хочешь, чтобы твоя мать приставала к тебе по пустякам, не так ли?
Шива считал, что тогда он все понял. Вот Вивьен точно поняла. Она заметила, что одно дело, когда юная девчонка убегает из дома и наслаждается тем, что оказалась без родителей, и совсем другое, когда она обнаруживает, что родителей обрадовало ее исчезновение. А Зоси сказала:
— Как вы не видите, что это ужасно? Я пропала из дома, а маму это не волнует. А вдруг меня убили? Господи, да мне же всего семнадцать.
Она расплакалась, горько всхлипывая. Вивьен села рядом, обняла ее за плечи, а потом развернула лицом к себе и прижала к груди. Позже тем же днем Зоси рассказала Вивьен все или почти все. Во всяком случае — о ребенке. И об Эдаме. Что тот признался ей, что влюблен, что сходит по ней с ума. Шива без труда поверил в это, видя, как Эдам смотрит на нее, буквально пожирает глазами. Что Зоси чувствовала к Эдаму, отвечала ему взаимностью или нет, Вивьен она не рассказала, а может, и рассказала, только Вивьен не пересказала. Но Зоси призналась Вивьен и еще кое в чем, и это признание было очень важным.
— Если бы я знала заранее, я могла бы оставить ребенка.
Вивьен спросила, что она имеет в виду.
— Он хочет, чтобы я была с ним. Он хочет, чтобы я всегда жила с ним здесь. Вот что он говорит. Он не собирается возвращаться в Лондон, говорит, что бросит университет. Это навсегда станет моим домом, говорит он. А я все думаю: жаль, что я не знала этого раньше, до того, как отдала своего ребенка. Он жил бы здесь со мной, мы жили бы здесь втроем, как настоящая семья. И мне невыносимо при мысли, что все могло бы быть иначе, если бы я знала заранее.
Те несколько строчек о перспективах опознания костей из Уайвис-холла Эдам прочитал случайно, пока сидел в полиции. Ожидая, когда его пригласят писать заявление, он просматривал вечернюю газету, которую купил по дороге. Эдаму тут же показалось, что все взгляды устремлены на него, что полицейские, стоявшие за стойкой, и двое или трое простых граждан, тоже ожидавших чего-то, отлично знают, где именно на полосе расположена заметка, знают, о чем она, и уже прикидывают, какова степень его виновности. Он быстро, как можно небрежнее сложил газету. И только после этого осознал всю важность прочитанного. Сердце бешено заколотилось.
Через пять минут он уже был в маленьком невзрачном кабинете, где сидел тот, кого звали сержант Фуллер. Эдам, нервничая, все убеждал и убеждал себя, что он уже сказал все, что хотел, Стреттону и Уиндеру. Ведь именно они au fait[76] этого дела. А этот Фуллер ничего не знает, он простой служащий, чье место здесь определяется рангом или просто его способностями; он всего лишь приемщик заявлений. Поэтому, повторив все, что было сказано Уиндеру, и увидев, что женщина- полицейский, печатая на машинке, записывает каждое его слово, он опешил, когда Фуллер обыденным тоном произнес:
— Кстати, для протокола: где на самом деле вы провели оставшуюся часть тех летних месяцев? Каникул, так вы их называете? Вы были дома, с родителями, или уехали куда-то?
— Я поехал в Грецию, — сказал Эдам.
— Один, не так ли?
— Я не понимаю, какое отношение это имеет к Уайвис-Холлу. Меня там не было, и мне кажется, это все, что имеет значение.
— Все, что имеет значение? — повторил сержант Фуллер. — Тогда получился бы очень длинный список, вы не думаете? Все, что имеет значение, — что бы то ни было.
Эдам боялся сказать, что ездил в Грецию один, так как была велика вероятность, что отец уже рассказал, что он ездил с Руфусом. Почему Эдам не спросил, что он им рассказал?
— У меня много дел, — проговорил Эдам. — Если мы закончили…
— Нужно все это подписать, мистер Верн-Смит.
Эдам подписал.
— Вам придется сказать мне, с кем вы ездили в Грецию, — не унимался Фуллер.
— Я ездил с другом, его зовут Руфус Флетчер. Сейчас он доктор Флетчер.
— Надеюсь, мистер Верн-Смит, вы дадите мне адрес доктора Флетчера.
Эдам сразу же пожалел о том, что сделал.
— Он есть в телефонном справочнике.
Фуллер ничего не сказал, но сурово посмотрел на Эдама, и тот понял, что полицейский, скорее всего, подумал: «Если это твой друг, откуда ты знаешь, что его номер телефона есть в справочнике? Ты бы либо запомнил его номер, либо записал у себя в книжке. А не означает ли это, что он когда-то был твоим другом, а сейчас вы уже не дружите, и ты знаешь, что его номер есть в справочнике, потому что сам его искал, чтобы позвонить ему и предупредить, или обсудить это дело, или заготовить алиби? И если все обстоит именно так, мистер Верн-Смит, это дает повод к различным интересным предположениям…»
Надо предупредить Руфуса. Они наверняка захотят, чтобы тот подтвердил его слова. Эдам почувствовал усталость, он был слегка оглушен, как будто его стукнули по голове, но не настолько сильно, чтобы вырубить. Обычно в это время, возвращаясь домой, он начинал предвкушать радость от встречи с Эбигаль, но сейчас мысли о ребенке наполняли его отчаянием. Что до Энн, как он понял сейчас, то их прошлое было сплошным обманом, потому что он жил с ней только из-за Эбигаль. В своей жизни Эдам любил только двоих человек — Зоси и Эбигаль, — и в своих воспоминания он видел Зоси почти такой же юной, крохотной и беспомощной, как его дочь.
Голубоватые метки на ее животе он сначала принял за особенность кожи, за то, что Руфус назвал бы идиопатией. Кожа у Зоси была пастельно-коричневой, и беловатые, похожие на перышки, отметины не напоминали шрамы и выглядели довольно пикантно. Однажды днем он спросил, что это такое. Она лежала на боку — в характерной для нее позе, — и смотрела на картину, где святой Себастьян стоял перед римскими лучниками.
— Меня расстреляли из луков.
— Ладно тебе, Зоси, рассказывай.
— Моя кожа растягивалась и растягивалась, а когда растягивание закончилось, она не смогла вернуться в прежнее состояние. Как с куском шелка. Смотри. — Она спрыгнула с кровати, подняла нижний край старой, выцветшей розовой шелковой шторы и натянула ткань на кулак. Раздался треск. — Ой, боже, он такой старый, весь истлел. А я молодая, поэтому не лопаюсь.
Эдам сказал ей:
— Зоси, Зоси, о чем ты?
— Рассказать тебе? Рассказать прямо сейчас?
Он развел в стороны руки, и она упала к нему в объятия, прижалась всем телом и зашептала в плечо. Забавно, на него это не произвело особого впечатления. Семнадцатилетняя девчонка родила ребенка; отдала его на усыновление; сбежала из хостела; не пройдя обязательное в послеродовом периоде обследование и не пользуясь контрацептивами, переспала с одним мужиком, потом с другим — по идее, все это должно было бы шокировать его и вызвать негодование. Однако Эдам смотрел на все это иначе. О
