— Я тебя не опозорю, — заверила его Пейдж. — Я знаю, какой вилкой едят салат.
Николас рассмеялся. Они ехали на обед к его родителям, и меньше всего его беспокоила подкованность Пейдж в области столового этикета.
— Знаешь, — сказал он, — ты единственный человек в мире, который может заставить меня забыть о мерцательной аритмии.
— У меня много талантов, — кивнула Пейдж. Она посмотрела на него. — Еще я знаю нож для масла.
Николас улыбнулся.
— И кто же тебя всему этому научил?
— Папа, — гордо ответила Пейдж. — Он меня всему научил.
Они остановились на светофоре, и Пейдж опустила стекло, чтобы получше разглядеть себя в зеркале заднего вида. Она показала Николасу язык, а он одобрительно покосился на изгиб ее белой шеи и виднеющиеся из-под юбки розовые подушечки пальцев ног.
— Чему еще научил тебя папа? — поинтересовался он.
Ее лицо озарила радостная улыбка. Она принялась загибать пальцы.
— Никогда не выходить из дома, не позавтракав; во время бури идти спиной вперед; если машину занесло, поворачивать руль в сторону заноса… — Она опустила ноги на пол и надела туфли. — Ах да, брать с собой в церковь что-нибудь пожевать — главное, чтобы еда не хрустела.
Она принялась рассказывать Николасу о сделанных отцом изобретениях. О тех, которые получили признание, например автоматическая вращающаяся чистка для морковки, и о тех, которые были отвергнуты, — вроде собачьей зубной щетки. Вдруг она наклонила голову и посмотрела на Николаса.
— А ты бы ему понравился, — заявила она. — Да. — Окончательно утвердившись в своем мнении, она кивнула. — Ты бы ему очень понравился.
— Почему ты так считаешь?
— Потому что у вас есть нечто общее, — улыбнулась Пейдж. — Это я.
— А как насчет мамы? — поинтересовался Николас. — Чему
Он тут же вспомнил разговор в ресторане, когда Пейдж рассказала ему о матери. Но было уже поздно. Нелепые и бессвязные слова повисли между ними почти физически осязаемой преградой. Пейдж не ответила. Она даже не шелохнулась. Можно было подумать, что она его не услышала, но затем она наклонилась вперед и включила радио, да так громко, как будто пыталась заглушить прозвучавший вопрос.
Десять минут спустя Николас припарковал автомобиль в тени раскидистого дуба. Он вышел из машины и обошел ее вокруг, чтобы помочь Пейдж, но она уже стояла на тротуаре и потягивалась.
— Который из них твой? — спросила она, глядя на противоположную сторону улицы, застроенную хорошенькими, окруженными белым штакетником викторианскими домами.
Николас взял ее за локоть и развернул так, чтобы она увидела дом у себя за спиной — огромный кирпичный особняк в колониальном стиле. Вся северная стена здания была увита плющом.
— Ты шутишь, — отшатнувшись, прошептала Пейдж. — Твоя фамилия Кеннеди?
— Ни в коем случае, — пожал плечами Николас. — Они все демократы.
Он взял ее под руку и повел к входной двери, которую, к счастью, открыла не прислуга, а сама Астрид Прескотт. Она была одета в мятую куртку сафари, а на шее у нее болталось сразу три фотоаппарата.
— Ни-иколас! — выдохнула она и бросилась ему на шею. — А я только что вернулась домой. Непал. Какая удивительная страна! Мне не терпится взглянуть, что у меня получилось. — Она похлопала ладонью по фотоаппаратам, а самый верхний даже погладила, как живое существо. Затем с силой, сопоставимой с мощью урагана, она втащила Николаса в дом и обернулась к его спутнице. — А вы, должно быть, Пейдж, — сказала она, завладевая маленькими, ледяными от волнения ладошками девушки и увлекая ее за собой в великолепный холл с обшитыми красным деревом стенами и мраморными плитами пола. — Я вернулась меньше часа назад, — продолжала Астрид, — и Роберт без умолку рассказывает мне об этой загадочной Пейдж.
Пейдж попятилась. Роберт Прескотт был известным врачом, но Астрид Прескотт была легендой. Николас не любил сообщать знакомым, что он сын
Пейдж переводила взгляд с одной фотографии на другую. В каждом доме был либо большой настенный календарь, либо ежедневник Астрид Прескотт, потому что ее снимки были поистине изумительными. Рядом с этой легендарной женщиной в этом гигантском великолепном доме Пейдж ощутила себя никчемной карлицей.
Но на Николаса гораздо большее влияние оказывал отец. Когда Роберт Прескотт вошел в комнату, атмосфера мгновенно изменилась и стала наэлектризованной. Николас выпрямился еще больше и надел свою самую обезоруживающую улыбку. Впрочем, боковым зрением он продолжал наблюдать за Пейдж, впервые в жизни задавшись вопросом, почему он вынужден играть в присутствии собственных родителей. Они с отцом никогда не прикасались друг к другу, если не считать рукопожатий. Демонстрация привязанности считалась у Прескоттов чем-то совершенно недопустимым. В итоге на похоронах все неизменно думали об одном и том же: почему они так ни разу и не сказали усопшему родственнику, как он был им близок и дорог.
За холодным фруктовым супом и фазаном с молодым картофелем Николас рассказывал родителям о своей клинической практике, и особенно об отделении неотложной помощи. Впрочем, чтобы не портить собеседникам аппетит, он несколько смягчал ужасы, с которыми ему приходилось там сталкиваться. Его мать то и дело переводила разговор на свою поездку.
— Эверест! — восклицала она. — Его не удается снять даже широкоугольным объективом. — Она уже избавилась от мятой куртки и осталась в старой майке и мешковатых штанах цвета хаки. — Но эти шерпы знают гору как свои пять пальцев.
— Мама, — вздыхал Николас, — не всех интересует Непал.
— Как и ортопедическая хирургия, милый. Но мы тебя вежливо выслушали. — Астрид обернулась к Пейдж, не сводящей глаз с головы огромного оленя, закрепленной над дверью, ведущей в кухню. — Это ужасно! Вы не находите?
Пейдж сглотнула.
— Просто я не могу себе представить, чтобы вы…
— Это папин трофей, — подмигнул ей Николас. — Папа охотник. Эту тему лучше не трогать. Мои родители далеко не всегда находят общий язык.
Астрид послала воздушный поцелуй на противоположный конец стола, где восседал Роберт Прескотт.
— Благодаря этой ужасной штуковине у меня дома есть собственная фотолаборатория.
— Мы сумели договориться, — подал голос Роберт Прескотт, салютуя жене наколотой на вилку картофелиной.
Пейдж перевела взгляд с матери Николаса на его отца и обратно. Она чувствовала себя лишней в их непринужденном спарринге. «Интересно, как маленькому Николасу удавалось привлечь к себе их внимание?» — спрашивала она себя.
