Всю остальную работу Николас предоставляет второму хирургу, который соединяет проволокой ребра и толстыми швами сшивает края оранжевой кожи, заставляя меня вспомнить историю о Франкенштейне и его монстре. Я прижимаю ладони к стеклянному колпаку галереи. Мое лицо почти прижато к стеклу, которое немедленно запотевает от дыхания. Николас поднимает голову и смотрит на меня. Я нерешительно улыбаюсь. Я думаю о том, какую силу должен ощущать в себе человек, который каждое утро дарит жизнь другим людям.
Глава 39
Николас вспоминает, как кто-то говорил ему о том, что отношения всегда легче оборвать тому, кто их начинал. Совершенно ясно, что этот человек не знал Пейдж.
Он не может от нее избавиться. Надо отдать ей должное: он и не предполагал, что она на такое способна. Но это страшно отвлекает. Куда бы он ни пошел, везде натыкается на нее. Она расправляет цветы в вазе на тумбочке, везет пациента из реанимации в палату, в кафетерии сидит за соседним столиком. Дошло до того, что, когда она пропадает из виду, он уже начинает скучать.
Рисунки вообще вышли из-под контроля. Поначалу он просто игнорировал эти наброски, приколотые к двери его кабинета, как детсадовские рисунки к холодильнику. Но когда коллеги заметили ее талант, он тоже начал обращать на них внимание. А что еще ему оставалось? Портреты пациентов он приносит к ним в палату. Похоже, они их немного взбадривают. А кое-кто из новеньких прослышал о рисунках и интересуется ими еще до операции. Николас делает вид, что выбрасывает свои портреты, хотя на самом деле хранит все до единого. Он прячет их в нижнем ящике стола, старательно запирая его на ключ. Когда у него выдается свободная минута, он извлекает рисунки из ящика и внимательно их разглядывает. Он знает Пейдж, поэтому знает, что искать. И, само собой, на каждом портрете, даже на самом нелепом из всех, том, где он поет караоке, имеется кое-что еще. А если точнее, то кое-кто. На каждом рисунке едва заметными штрихами Пейдж рисует себя. На всех рисунках Николас видит ее лицо. И на всех рисунках она плачет.
А теперь ее рисунки развешаны по главному холлу Масс-Дженерал. Персонал больницы обращается с ней так, как будто перед ними сам Пикассо. У нее множество поклонников, которые стекаются к его двери взглянуть на свежие рисунки, и, чтобы попасть в кабинет, ему приходится их расталкивать. Начальник отдела кадров — чертов начальник отдела кадров! — случайно встретился с Николасом в коридоре и тут же сделал ему комплимент относительно таланта Пейдж.
Николас не понимает, как за считаные дни ей удалось покорить столько людей. Выходит, что истинный талант Пейдж — это талант к дипломатии. На каждом шагу он либо слышит ее имя, либо, что еще хуже, видит ее собственной персоной. Это напоминает ему испытанную стратегию рекламных агентств, когда они крутят один и тот же ролик в одно и то же время по всем каналам. Таким образом, даже переключив канал, ты все равно увидишь соответствующий товар. Он уже не может о ней не думать.
Николас любит разглядывать портреты, перед тем как отправиться на операцию. Слава Богу, хоть в операционную она еще не пробралась. Рисунки помогают ему расслабиться и сосредоточиться одновременно. Он вынимает из ящика самый последний портрет. На нем он стоит, приподняв руки, как будто собираясь произнести заклятие. Все линии четко прорисованы, а коротко остриженные ногти кажутся исполинскими. В тени под большим пальцем он видит лицо Пейдж. Этот рисунок напоминает ему фотографию, которую много лет назад сделала его мать в попытке спасти свой брак и на которой руки матери покорно лежали поверх сложенных рук отца. Пейдж не могла об этом знать, и совпадение кажется Николасу сверхъестественным.
Он оставляет рисунок на столе, поверх списка имущества, который он якобы готовит для Оуки Питерборо. После их встречи в ресторане прошла уже целая неделя, а он так ничего и не добавил к этому списку. Он все собирается позвонить Оуки и назначить новую встречу для повторной консультации, но сам он слишком занят, а поручить секретарше неизменно забывает.
Сегодняшняя операция — это привычное шунтирование, которое, как кажется Николасу, он уже может выполнить с закрытыми глазами. Он быстро идет в гардеробную, хотя спешить ему некуда, и переодевается в мягкий выстиранный операционный костюм. Он надевает бумажные бахилы и шапочку, а на шею цепляет маску. Сделав глубокий вдох, он начинает мыть руки, думая о неисправных сердцах, которые ему приходится ремонтировать.
В роли заведующего кардиохирургией он чувствует себя несколько скованно. Когда он входит в операционную, пациент уже подготовлен, а непринужденная болтовня между резидентами, медсестрами и анестезиологом мгновенно прекращается.
— Доброе утро, доктор Прескотт, — наконец слышится чей-то голос из-под маски.
Он не знает, что надо сделать, чтобы они расслабились. У него просто недостаточно опыта. Будучи хирургом, он так много времени потратил на то, чтобы пробиться на самый верх, что не особо обращал внимание, через кого ему пришлось переступить на пути к вершине. Пациенты — это одно. Николас считает, что если кто-то готов доверить тебе свою жизнь, да еще и выложить тридцать одну тысячу баксов за пятичасовую работу, то он, конечно же, заслуживает того, чтобы с ним поговорили по душам, а если надо, то и посмеялись. Ему даже приходилось сидеть на краю постели и держать человека за руку, пока он молился. Но врачи — это совершенно иная порода людей. Они так часто оглядываются, опасаясь подкрадывающегося Брута, что во всех начинают видеть потенциальную угрозу. И особенно в начальнике наподобие Николаса, одним-единственным выговором способном положить конец любой карьере. Николасу нестерпимо хочется увидеть рядом с собой хоть одну пару улыбающихся глаз. Он мечтает о том, чтобы Мари, дородная и очень серьезная операционная сестра, подложила хохочущую подушечку под пациента или резиновые рвотные массы на лоток с инструментами или как-либо иначе разыграла операционную бригаду. Интересно, как бы они отреагировали, если бы он однажды вошел в операционную и воскликнул: «А вы слышали анекдот о раввине, священнике и девочке по вызову?»
Николас спокойно руководит интубацией, а потом подает знак резиденту, мужчине одних с собой лет, взять вену из ноги. Его руки сами знают, что надо делать. Они делают надрез и вскрывают грудную клетку, иссекают аорту и полую вену, чтобы подсоединить пациента к аппарату искусственного кровообращения, зашивают и прижигают сосуды.
Когда сердце останавливается, а это неизменно производит на Николаса сильнейшее впечатление, как будто это происходит с его собственным телом, Николас надевает увеличительные очки и начинает вырезать пораженные участки коронарных артерий. Он вшивает взятую из ноги вену в обход препятствия. Когда из груди пациента на Николаса и его первого помощника брызжет кровь, Николас чертыхается. Анестезиолог удивленно поднимает голову. Он никогда не видел, чтобы доктор Прескотт — знаменитый доктор Прескотт! — терял самообладание. Но руки Николаса стремительно пережимают сосуд, а помощник его зашивает.
Когда все заканчивается и Николас отступает в сторону, предоставив помощнику заканчивать операцию, ему не верится, что с ее начала уже прошло пять часов. Впрочем, это всегда так. Николас не религиозен, но, прислонившись к облицованной кафелем стене, он шепотом благодарит Бога за помощь. Несмотря на то что он уверен в своих способностях и в своих отточенных за годы учебы и практики навыках, Николаса не покидает ощущение того, что ему везет, что за ним присматривают свыше.
Именно в этот момент он видит ангела. В наблюдательной галерее виднеется фигура женщины, прижавшей ладони к стеклу. Она одета в свободное, ниспадающее ниже коленей одеяние, сияющее в отраженном флуоресцентном свете операционной. Помимо собственной воли Николас делает шаг вперед и приподнимает руку, как будто может ее коснуться. Он не видит ее глаз, но почему-то знает, что это всего лишь видение. Ангел ускользает и растворяется в темноте галереи. Николас знает, что, хотя он видит ее впервые, этот ангел всегда был рядом и помогал во всех его операциях. Ему очень хочется увидеть ее лицо. Ему хочется этого так сильно, как никогда и ничего не хотелось.
