ответила, что у меня в графике только один свободный день: между После-Дождичка-в-Четверг и Когда- Рак-на-Горе-Свистнет. А где ты сейчас?
– Возвращаюсь из тюрьмы.
Пауза.
– Как он?
– Молодцом! – бодро отвечаю я. – Все под контролем. – Телефон пикает: вторая линия. – Погоди, Ди, – прошу я и переключаюсь: – Тэлкотт.
– Привет, это Крис. Ты где?
Я смотрю через плечо на сливающиеся потоки машин.
– Выезжаю на десятую трассу.
– Не выезжай! – приказывает он. – Ты должен вернуться в тюрьму.
У меня волосы встают дыбом.
– Что-то случилось с Эндрю?
– Насколько я знаю, с ним все в порядке. Но тебе только что пришло письмо от Эммы Вассерштайн. Она подала прошение, чтобы тебя сняли с должности адвоката Эндрю.
– На каком основании?
– Давление на свидетеля, – отвечает Крис. – Она считает, что ты манипулируешь Делией.
Я швыряю телефон на сиденье и осыпаю его отборной бранью, когда раздается звонок: я совсем забыл, что Делия осталась на первой линии.
– Ты больше ничего не говорила прокурору? – спрашиваю я.
– Нет. Она пыталась, знаешь, прикинуться эдакой подружкой, но я на это не купилась. Сказала, что хочет встретиться со мной, но я отказалась. Она пыталась выкачать из меня информацию об отце.
Я пытаюсь проглотить ком в горле.
– И что ты ей сказала?
– Что это ее не касается. И что если она пытается выудить информацию, то пусть обращается к тебе, как обращаюсь я.
Вот черт!
– А кто тебе звонил по второй линии?
– Мобильный оператор предлагал новые услуги, – вру я.
– Долго же ты с ними трепался.
– Ну, у них много новых услуг.
– Эрик, – спрашивает Делия, – а обо мне отец вспоминал?
Я прекрасно слышу ее вопрос, прием отличный. Но я отдаляю трубку от уха и имитирую губами звук помех.
– Ди, ты меня слышишь? Я проезжаю под какими-то проводами…
– Эрик?
– Я тебя не слышу! – выкрикиваю я и нажимаю «отбой», хотя она продолжает говорить.
В прошении, поданном от имени Эммы Вассерштайн, Делию именуют жертвой. Каждый раз, натыкаясь на это слово, я думаю, как ей самой было бы противно так называться. Мы с Крисом и Эммой сидим в кабинете судьи Ноубла и ждем, пока он соизволит высказаться. Пока что эта громадная туша намазывает арахисовое масло на бутерброд с сыром.
– Вы считаете меня толстым? – спрашивает судья, не адресуя вопрос никому конкретно.
– Вы выглядите очень крепким человеком, – отвечает Эмма.
– И здоровым, – добавляет Крис.
Судья Ноубл замирает, держа нож на весу.
– И щедрым, – брякаю я.
– Размечтались, мистер Тэлкотт. Я вообще этого не понимаю: хороший холестерин, плохой холестерин. И уж точно, черт побери, не понимаю, почему я должен класть на хлеб всего четверть чайной ложки арахисового масла, когда мне хочется съесть нормальный бутерброд! – Он откусывает и кривится. – Знаете, почему мне все-таки удастся похудеть на диете Зоуна? Потому что ни один нормальный человек не станет жрать такое дерьмо! – Он тяжело, с присвистом вздыхает и поудобнее устраивается в кресле. – Я обычно не провожу совещаний в обеденный перерыв, но надо рассмотреть такой вариант, потому что тема вашего прошения, если честно, настолько неприятна, что у меня испортился аппетит. Если я буду получать по десятку таких прошений в день, живот у меня скоро станет как у Брэда Питта.
– Ваша честь… – вмешивается Крис.
– Присядьте, мистер Хэмилтон. Вас это не касается, а у мистера Тэлкотта, к сожалению, есть своя голова на плечах. – Судья смотрит на меня. – Господин адвокат, как вы уже, должно быть, знаете, давление на свидетеля является одним
– Разумеется, судья Ноубл, – соглашаюсь я. – Но предположение мисс Вассерштайн не соответствует действительности.
Судья хмурит брови.
– Вы хотите сказать, что не помолвлены с дочерью вашего клиента?
– Помолвлен, Ваша честь.
– Возможно, у вас в Нью-Гэмпшире уже заключено столько кровосмесительных браков, что все приходятся друг другу троюродными братьями и найти юриста, который не был бы родственником клиенту, невозможно, но у нас в Аризоне иная ситуация.
– Ваша честь, я действительно состою в близких отношениях с Делией Хопкинс. Но, невзирая на инсинуации мисс Вассерштайн, это никоим образом не отразится на моем участии в этом деле. Да, Делия спрашивала о своем отце, но спрашивала, хорошо ли он выглядит и достойно ли с ним обращаются. Эти вопросы важны на личном уровне, а не на профессиональном.
– Мы могли бы попросить Делию подтвердить ваши слова, – язвительно замечает Эмма, – но с ней уже, скорее всего, отрепетировали нужные ответы.
Я поворачиваюсь к судье.
– Ваша честь, даю вам слово – а если этого недостаточно, то повторю под присягой, – что не нарушаю никаких этических норм. Если уж на то пошло, я несу
Эмма скрещивает руки над огромным животом.
– Вы слишком тесно связаны с этим делом, чтобы сохранять беспристрастность.
– Вздор! – возражаю я. – Это как сказать, что вы не можете вести дело о похищении ребенка, потому что сами готовы родить с минуты на минуту и материнские чувства могут повлиять на объективность ваших решений. Но если я скажу это, то ступлю на тонкий лед, вам не кажется? Вы тут же обвините меня в предвзятости, сексизме и общей архаичности взглядов, не так ли?
Так, мистер Тэлкотт. Замолчите, пока я лично не засунул кляп вам в рот, – сердится судья. – Я выношу решение, тут и думать нечего. Ваша первостепенная обязанность – защищать клиента, а не невесту. Тем не менее штат должен предъявить мне конкретные доказательства давления, оказанного вами на свидетеля, а мисс Вассерштайн этого пока не сделала. Так что вы можете оставаться адвокатом Эндрю Хопкинса, мистер Тэлкотт, но будьте бдительны: я глаз с вас не спущу. Каждый раз, когда вы будете открывать рот, я буду поглаживать свой экземпляр морального кодекса. И если вы хоть раз оступитесь, то и глазом не успеете моргнуть, как я сообщу о вас в Комитет по этическим вопросам. – Судья берет банку арахисового масла. – К черту! – говорит он и запускает два пальца в коричневую массу. – Совещание закончено. Эмма Вассерштайн встает и роняет свои бумаги. Я наклоняюсь помочь ей.
– Я сломаю тебе шею, педик, – бормочет она.
Я выпрямляюсь, потрясенный.
– Прошу прощения?
Судья следит за нами поверх очков.
– Я сказала: «С возвращением, Эрик», – отвечает Эмма и, улыбнувшись, вперевалку идет к выходу.
Вернувшись домой, я застаю Софи во дворе за покраской кактуса в розовый цвет. У нее
