еще достаточно маленькие руки, чтобы проводить кисточкой между колючками. Уверен, в этом штате покраска кактуса считается преступлением, но, честно говоря, сейчас я не настроен защищать интересы еще одной родственницы в суде. Припарковав машину у продолговатой жестянки, которая служит нам домом, я ныряю в озеро нестерпимого зноя. Рутэнн с Делией, овеваемые пылью, сидят на нейлоновых складных стульях между трейлерами, а Грета лужицей растеклась у банки с краской.
– Зачем Софи красит кактус?
Делил пожимает плечами.
– Он захотел стать розовым.
– Вот как! – Я присаживаюсь на корточки возле дочери. И кто это тебе сказал?
– Ну, кто-кто… – протягивает Софи с той тоской, на какую способны только четырехлетние дети. – Магдалена.
– Магдалена?
–
Я испытующе смотрю на Рутэнн.
– Это вы дали кактусам имена?
– Конечно, нет! Их родители. – Она подмигивает мне. – В доме есть чай со льдом. Угощайся.
В поисках хотя бы чистой банки из-под варенья я довольно долго брожу среди всевозможных шкафчиков, забитых пуговицами, бусинками и связками сушеных трав, перетянутых лентами сыромятной кожи. Кувшин с чаем обнаруживается на столе. Я набираю полный стакан и уже собираюсь отпить, когда звонит телефон. Трубку я нахожу под гроздью коричневых бананов.
– Алло?
– Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, Рутэнн Масавистиву.
– Одну секунду. А кто ее беспокоит?
– Ее беспокоят из онкологического центра «Виргиния Пайпер».
Онкологический центр? Я выхожу на крыльцо.
– Рутэнн, вас к телефону.
Она помогает Софи проникнуть кисточкой в узкую подмышку кактуса.
– Спроси, что им нужно, Сикьятаво. Я занята с нашим маленьким Пикассо.
– Мне кажется, вам лучше самой поговорить с ними.
Вручив кисть Софи, она заходит в трейлер и захлопывает сетчатую дверь. Я даю ей трубку.
– Это из больницы, – тихо говорю я.
Рутэнн долго молча смотрит на меня.
– Вы ошиблись номером! – наконец рявкает она в трубку и жмет кнопку «отбой».
Я уверен, что она сама не заметила, как прикрыла левую грудь рукой, словно птица крылом.
Полагаю, у нас у всех есть свои секреты.
Она смотрит на меня, пока я не наклоняю голову – едва заметно, – тем самым обещая ее не выдать. Когда телефон звонит снова, она наклоняется и выдергивает шнур из розетки.
– Ошиблись номером, – повторяет она.
– Ага, – соглашаюсь я. – Со мной такое происходит постоянно.
В железнодорожном парке МакКормик уже довольно малолюдно, когда мы наконец туда добираемся, а успеваем мы только к заходу солнца. Обширная зона отдыха, включающая в себя игровую площадку, карусель и миниатюрный паровоз, обычно привлекает ребятню детсадовского возраста. Делия пригласила Фица, а я – Рутэнн. Она и здесь достает из необъятной сумки свой заношенный плащ и разворачивает бурную торговлю среди уставших матерей.
Фиц с Делией ведут Софи на карусель, я остаюсь за разметкой. Софи мигом седлает белую лошадь с изогнутой шеей.
– Давай сюда! – кричит мне Фиц. – Что ты теряешь?
– Чувство собственного достоинства!
Фиц громоздится на розового пони.
– Парень, который не сомневается в своем мужском начале, не станет сидеть в сторонке, как последний неудачник.
Я смеюсь.
– Ну да. Подержать твою сумочку, пока ты объезжаешь пони?
Делил пытается пристегнуть Софи, но та не дается.
– Больше никто не пристегивается! – ноет она.
Делия выбирает черного жеребца возле Фица. Я слушаю, как играет музыка. Карусель начинает мелко вибрировать.
Я не признаюсь в этом никому, но карусели пугают меня до смерти. Эта жуткая мелодия на каллиопе![23] И эти гримасы боли на лошадиных мордах: безумные закатившиеся глаза, оскаленные желтые зубы, напрягшиеся тела… Когда карусель делает полный оборот, в зеркальном столбе в центре мигает огонек. Софи появляется в поле зрения и машет мне рукой. У нее за спиной Делия и Фиц, с деланной натугой подавшись вперед, изображают жокеев.
Прыщавый подросток, управляющий механизмом, дергает за рычаг, и платформа карусели, сопя и посвистывая, тормозит. Софи наклоняется, чтобы погладить гипсовую гриву, за ней появляются Фиц и Делия. Упершись в стремена, они держатся за латунное кольцо и смеются. Под крышей карусели протянута стальная труба, поднимающая одну лошадь, когда другая опускается. Кажется, будто они движутся порознь, когда на самом деле движутся вместе.
Через два дня я оказываюсь в офисе шерифа Джека, главы пенитенциарной системы округа Мэрикопа, по совместительству – главного медиа-маньяка в штате. Личность эта настолько яркая, что может забросить полицейскую карьеру и работать в ночном клубе стробоскопом. Все, что я о нем слышал, к сожалению, оказывается правдой: он действительно держит на рабочем столе плевательницу (и не стесняется использовать ее по назначению), на стенах его кабинета развешаны фотографии со всеми ныне живущими президентами-республиканцами, а обедает он и впрямь бутербродом с колбасой, как и его арестанты.
– Я правильно вас понял? – Даже его колючие усы сияют несвоевременным восторгом. – Ваш клиент не хочет вас видеть?
– Именно, сэр, – подтверждаю я.
– Но вы не потерпите, так сказать, отказа?
Я смущенно ерзаю на стуле.
– Боюсь, не потерплю, сэр.
– И сержант Конкэннон уверяет, что вы… – Он смотрит в лежащую на столе бумажку. – …пытались
– Она очень красивая женщина, – говорю я, сглатывая ком в горле.
– Она чертовски хороший офицер, но красоты в ней не больше, чем в ослиной заднице. Менее терпимый начальник счел бы это сексуальным домогательством.
Вот этого еще мне не хватало – чтобы шериф Джек позвонил судье Ноублу и обсудил с ним мое поведение!
– Сэр, – говорю я, – я, признаюсь, нахожу женщин бальзаковского возраста привлекательными. Особенно таких. Они как неограненные алмазы.
– Сержант Конкэннон – это алмаз, которому еще далеко до огранки: углероды бурлят. Придумай что- нибудь получше, сынок.
– А я случайно не упоминал о своем друге, который работает в крупнейшей газете штата Нью-Гэмпшир? Он бы с радостью написал о вас статью. – Если придется, я заплачу Фицу. Отдам все свои сбережения до копейки.
Шериф Джек раскатисто хохочет.
– Ты мне нравишься, Тэлкотт.
Я вежливо улыбаюсь.
