– Так что насчет моего клиента, сэр?
– Шериф Джек, – поправляет он. – А что насчет него.
– Если бы меня отвели к нему в камеру и оставили нас наедине хотя бы на пять минут, я бы, пожалуй, смог убедить его продолжить общение со мной. Это в его же интересах.
– Мы не пускаем адвокатов в тюрьму. Разве что тех, которые совершили преступление. – Он на секунду задумывается. – А может, стоит сажать адвокатишек за решетку?…
– Шериф, – ловлю я его взгляд, – мне очень нужно побеседовать с Эндрю Хопкинсом.
Пауза.
– Говоришь, журналист…
– Титулованный, – лгу я.
Он встает.
– Черт с ним! Мне не мешает поразвлечься.
Шериф Джек лично провожает меня к лифту и довозит до второго этажа. Обстановка здесь нисколько не напоминает приемную зону. Здесь из наблюдательной будки следят за гигантским четвероруким пауком, в недрах которого ютятся арестанты. Здесь повсюду замки.
Шерифа Джека знают все: пока мы шагаем по коридорам, его приветствуют не только надзиратели, но и – что удивительно – заключенные.
– Здорово, Морячок! – говорит он какому-то мужчине, которого как раз заводят в камеру.
– Привет, старина! – ухмыляется тот.
Шериф оборачивается ко мне с горделивой улыбкой.
– Я с каждым найду общий язык: с черномазыми, с латиносами, со всеми. На шести языках могу сказать: «В строй, мать твою!»
Он берется за ручку. Та жужжит и открывает перед нами дверь. Первым, кого я вижу, оказывается зек в розовой майке, поглощенный чтением «Источника».[24] На обеих руках у него вытатуированы слова «Weiss Macht».
– Рубашку надень! – приказывает шериф Джек.
Мы проходим по коридору в большую двухуровневую комнату. С каждой стороны квадрата – закрытые модули: зарешеченные камеры сверху, общие залы внизу. Напоминает эта тюрьма – как, впрочем, и все другие тюрьмы – человеческий зоопарк. Животные заняты своими делами: кто спит, кто ест, кто общается с собратьями. Некоторые меня замечают, другие игнорируют. Это, по большому счету, их последняя воч можность выбора – что замечать, а на что закрывать глаза.
Шериф Джек подходит к наблюдательному пункту, я жду у подножия лестницы. Двое чернокожих арестантов устраивают для меня персональный рэп-концерт:
Справа от них старичок с каскадом седых волос пытается самыми изощренными жестами привлечь внимание надзирателя. Сквозь стекло его жестикуляция кажется хитроумным модным танцем.
Шериф возвращается.
– Есть хорошие новости, есть плохие. Хорошие – что твоего клиента здесь нет.
– Где же он?
– А вот это плохие новости, сынок, – улыбается шериф Джек. – Он в изоляторе. Дисциплинарное взыскание.
Изолятор находится на третьем этаже, во втором блоке, в модулях А и D. Эндрю заранее узнает о моем приходе: у зеков нюх на юристов, мною уже пропитан весь тюремный воздух. Когда я подхожу к камере, он умышленно разворачивается ко мне спиной.
– Я не хочу говорить с этим человеком, сержант Дусетт, – сообщает он надсмотрщице.
Та со скучающим видом смотрит на меня.
– Он не хочет с вами говорить.
Я не свожу глаз с его спины.
– Ничего страшного. Потому что меньше всего на свете мне хочется знать, как его занесло в изолятор.
Он поворачивается и меряет меня долгим взглядом.
– Пустите его.
Шериф Джек не уточнял, можно ли пускать меня внутрь, и я вижу, что надсмотрщица тоже об этом помнит. Если мы с Эндрю хотим побеседовать как адвокат и подзащитный, то должны идти наверх, в конференц-зал. Наконец она пожимает плечами: задушат одного адвоката – будет другим пример. Дверь открывается со звуком, похожим на скрежет ногтя по грифельной доске. Я вхожу в тесную каморку, и дверь хлопает у меня за спиной.
Я подскакиваю от испуга. Да, я могу уйти отсюда в любой момент, но все же испытываю страшный дискомфорт: места здесь едва хватает для одного, не то что для двоих. Эндрю усаживается на нары, предоставив мне крохотный табурет.
– Как вы сюда попали? – тихо спрашиваю я.
– Инстинкт самосохранения.
– Я тоже пытаюсь вас спасти.
– Ты в этом уверен?
В тюрьме время эластично. Оно может растянуться длиною в шоссе и биться, как пульс. Может разбухнуть, как губка, и несколько дюймов между двумя людьми покажутся целым континентом.
– Мне очень жаль, что я разозлился в прошлую встречу» – признаю я. – Мои чувства не должны мешать делу.
– Думаю, мы оба понимаем, что это неправда.
Он абсолютно прав. Я – алкоголик, защищающий человека, сбежавшего от алкоголички. Я – сын другой алкоголички, не сумевший бежать.
Но еще я отец, который не знает, как поступил бы в схожей ситуации. Я жертва собственных ошибок, я хватаюсь за последнюю соломинку, как утопающий.
Я обвожу взглядом спартанскую комнатушку, где Эндрю ищет защиты. Мы все защищаемся как можем: лжем нашим любимым, оправдываем свои поступки самым нелепым образом, наказываем себя сами, не дожидаясь, пока нас покарает судьба. Обвинения, возможно, предъявлены только Эндрю, но судят нас обоих.
Я выдерживаю его взгляд.
– Эндрю, – спокойно произношу я, – давайте начнем сначала.
Эндрю
В тюрьме черный заключенный называет белого «снежком», а мексиканца – «латиносом».
Белый обращается к черному «ниггер», к мексиканцу – «мекс».
Мексиканец скажет о черном
В тюрьме у каждого есть ярлык. И тебе решать, сорвать его или оставить.
Отсек повышенной безопасности состоит из пятнадцати камер: пятеро белых, пятеро латиноамериканцев, четверо черных – и одна наша с Компактным. Сочтя себя ущемленными, черные начали акцию протеста и требуют обменять меня на человека с «правильным» цветом кожи. Они караулят дежурных надзирателей у входа в общую комнату и громогласно предъявляют им свои требования.
Я брожу по общей комнате, не находя себе места. По телевизору идут испаноязычные новости (один из пяти дозволенных каналов): журналисты обсуждают везучих индеек.
– У помилованных указом президента индеек сегодня настоящий День благодарения, – говорит женщина. – В понедельник борцы за права животных сообщили, что «Фраин Пен Парк» в Херндоне, штат Вирджиния, обещал лучше обращаться с Кейти – индюшкой, помилованной президентом Бушем в рамках прошлогодней праздничной амнистии. Вторая помилованная индюшка умерла на прошлой неделе в условиях
