— Людмила-то вернулась, ты это понял?
— А что, она куда-нибудь уезжала?
— Ты что, притворяешься?
— Как это «притворяюсь»? Она ведь никуда и не уезжала: ты что, до сих пор не поняла?
— Кажется, поняла.
— Ну и хорошо.
Проводили в стадо живность, накормили оставшуюся.
— А что, мать, не поехать ли нам куда-нибудь на речку, отдохнуть, попросим Феню присмотреть за домом, и айда на целый день: позагораем, погодка, кажется, будет хорошей.
— Я «за», только Феня уже совсем старенькая, я лучше Дусю попрошу.
— Можно и Дусю. Давай, я посмотрю машину, удочки, снасти, а ты буди Людмилу и смотри мне!
— Что ты меня учишь, чай ученая.
— Тогда давай, выезжаем через час — успеете?
— Успеем.
Через полчаса заглянула Дуся.
— А что Людмила, в городе?
— Почему «в городе»? Спит себе без задних ног, сейчас пойду поднимать.
— Хорошо, только все закройте, а я буду наведываться. Счастливо отдохнуть!
Дуня ушла. Виктор выехал на «тойоте» во двор, еще раз все проверил и, хлопнув капотом, вошел в дом.
— А мы завтракать-то будем? Где Людмила? Пусть пошевеливается! — нарочито громко говорил Виктор.
— Да она не хочет завтракать, что-то у нее настроения нет, — ответила из соседней комнаты Настя.
— Что значит «нет настроения»?! Не каждый же день мы отдыхать собираемся.
Вышла заспанная и осунувшаяся Людмила.
— Здрасте, — сказала она тихо.
— Это, с каких пор ты с нами здороваться стала? Смотри, мать, какая наша дочка вежливая да культурная!
Людмила изумленно уставилась на дядю, жующего стебель лука.
— Ну что на меня смотреть? Давай садись, ешьте да поехали, такси подано, — и он жестом показал в окно.
Настя поставила немудреный крестьянский завтрак. Ели молча. Людмила поглядывала на Настю, то на Виктора и вдруг расхохоталась.
— Ну, вот давно бы так. Поехали! — и Виктор вышел во двор.
Погода была действительно прекрасная. Легкий ветерок разогнал стаи комаров, а солнце горело совсем по-летнему. Обрывки ночного тумана кое-где еще висели по балкам и оврагам, на верхушках деревьев, то тут, то там перекликались утки, издалека слышалось бурное гоготание диких гусей и трубные звуки журавлей: птицы готовились к дальнему перелету.
Прямо за огородом было много ручейков и речушек, встречались даже заболоченные заводи, к концу лета, превращающиеся в маленькие озерца, так что живности там хватало.
Наконец вышли Настя и Людмила, одетые в джинсовые брюки и легкие куртки.
— Мы готовы, — сказала Настя. — Что-то сумка у вас маловата, а у меня аппетит зверский!
— А мы надеемся, что ты нам наловишь, рыбы или еще чего-нибудь, — засмеялась Настя.
— Ладно, посмотрим, но хоть хлеба и соли не забыли?
— Этого навалом, даже у тебя в багажнике. Ты же три дня назад сам взял десять килограммов соли да так там и оставил.
— Поехали, будем считать, что у нас ученья, а кухня отстала.
И они выехали на улицу.
Реакция полковника Попова была неожиданной. Он, как всегда вежливо выслушав сбивчивый рассказ Ивана, сказал:
— Если ты уверен, что перед войной он был в лагере надзирателем, то ему сейчас минимум должно быть лет шестьдесят. Но наш Денисов значительно моложе, он собирается на пенсию, но милицейскую, а это — в сорок пять. Ты что-то напутал. Я расскажу моему особисту, но, по-моему, — это не тот человек.
— Неужели не тот? — расстроился Иван. — Как жаль, что я на суде не был, не видел негодяя, — я бы сейчас быстро все поставил на свои места!
— Я же тебе говорила — не спеши, — сказала Оля. — Сколько в стране Ивановых, Николаевых, Денисовых… А завтра, между прочим, мне уезжать. И, может, надолго.
— Да, может, надолго, — и Иван нежно обнял девушку.
— А скажи, Оля, — подал голос до того сидевший молча на диване дядя Коля, — как ты относишься к тем девочкам и парням, которые демонстративно целуются на улице, не обращая внимания на окружающих?
Оля немного помолчала и спокойно ответила:
— Если это на вокзале, в порту, короче, в местах, где встречают родных и близких, — это естественно. А если просто на улице и просто так, то, по-моему, это пошло. Это показная любовь, ненатуральная. Любовь должна быть вот тут, — и Оля показала на то место груди, где бьется сердце.
— Ну, Иван, я тебя еще раз поздравляю — вот у кого надо бы учиться рассудительности! — восхитился дядя Коля.
— Она у меня такая! А я вот, дядя Коля, очень часто ловлю себя на мысли, что не люблю, а подчас даже ненавижу, тех женщин — вдов, которые ходят в черных платках. Зачем они это делают? Если тебе больно от потери дорогого тебе человека, — так носи это, как Оля сказала, в сердце.
— Тут ты, Ваня, не прав, — сказал Николай Николаевич, — такой ритуал, традиция в мире. Это не только у нас — во многих странах черный цвет — цвет траура.
— У нас во дворе один мальчик отравился грибами и умер. Отравила его собственная бабушка. Несмотря на то, что по радио много дней подряд объявляли, что грибы ядовиты, ими запрещено торговать, — она все же купила, сварила и накормила мальчика. Потом все время ходила в черном платке и говорила соседям: «Как же он, бедненький, хотел покушать грибочков! Видно, Господь Бог подталкивал его, чтобы поскорей забрать к себе в рай». Я думаю, что эту бабку надо было судить и притом показательным судом. Я даже сказал ей об этом, так представляете — она шарахнулась от меня как от сумасшедшего, и потом долго крестилась.
Иван впервые видел Олю такой возбужденной, красивые карие глаза ее заблестели, она готова была в любую минуту расплакаться.
— Видал? — сказал спокойно дядя Коля. — Да у вас даже образ мыслей одинаковый! Пожалуй, я действительно благословлю вас и во веки веков, аминь, — и он перекрестил обоих, поднялся с дивана и медленно, по-стариковски, стал спускаться вниз во двор.
— А как же насчет прощального ужина, Николай Николаевич? — спросила Оля, глядя на его сутулую спину и седой затылок.
— Спасибо, Оленька, я пойду, полежу, вашу тетрадь почитаю, а туда, ближе к ночи, может, и выпью чайку, и баиньки, баиньки, — сказал старик, а потом, остановившись и повернувшись лицом в сторону веранды, добавил: — Но завтра без меня не удирать, ни-ни, не дай Бог, я тебя проводить должен. — И Николай Николаевич ушел, шаркая ногами.
— Хороший старик, правда? Мне вообще везет на хороших людей, — сказал Иван и уселся на диван. — Садись рядом, «посидим, поокаем».
— Ты знаешь, Оля, — иногда мне так хочется съездить к той одинокой березке, под которой лежат мои родители, — ну прямо невмоготу! Тогда я прошу у них прощения, как у живых, иногда поминаю, как меня учил Владимир Николаевич Кузнецов; выпиваю стопочку, и ты представляешь — легче становится. А ведь у меня есть еще и приемные родители: как-то они там? А вот письмо это меня удивило. Они пишут о каком-то ценном предмете, который завещал мне мой отец. Но почему-то они должны вручить его только
