вооружилось, готовое к отпору любых посягательств.
Воздадим же должное и собачьим упряжкам – их не жалели в это трудное время. Следы собачьего трудолюбия запечатлелись на снегу красными отпечатками окровавленных лап.
История часто возносит хвалу людям.
Но зато история редко чтит заслуги животных.
А ведь они всегда рядом с нами!
...Под большим впечатлением разговора с японским перебежчиком Соломин утром сказал Сотенному:
– Японцы-то, Миша, кажется, придут.
–
И они пришли
– А вы совсем забыли про Гижигу, – напомнил траппер.
– Нет, я не забыл о голоде на Гижиге, до которой от Петропавловска больше тысячи верст. Но пока держался наст, все упряжки были заняты развозом оружия. А теперь, когда наста не стало, до Гижиги можно добраться с помощью святого духа.
– У вас, я вижу, дурное настроение?
– Господин Исполатов, давайте говорить честно. Почему вы не совсем со мной откровенны? Скажу вам больше: этот дурацкий самородок золота, который вы мне на днях показали, не выходит у меня из головы. Откуда он у вас?
Вулканы сегодня уже не дымили.
– Конечно, – ответил Исполатов, – в моем пиковом положении удобнее всего было бы представить дело таким образом, будто я нашел золото здесь же, на Камчатке. Но я лгать не желаю – да, жизнь крепко покрутила меня по Аляске.
– Что вы там делали?
– Поверьте – что хотел, то и делал...
Сунув руки в карманы затасканных замшевых штанов, прошитых не нитками, а сухожилиями оленя, траппер вдруг разговорился:
– Между прочим, один аляскинский инженер рассказал мне за выпивкой гипотезу о «золотом человеке». Вы не слышали о ней? Это интересно... Оказывается, голова этого «человека» покоится на Аляске, он широко раскинул руки по нашей Колыме и Чукотке, туловище разлеглось по Сибири, а ноги упираются в Уральские горы. Если эта гипотеза справедлива, то наша Россия, потеряв с продажей Аляски только голову, имеет в своих просторах всего «золотого человека»... Вот перекопаем всю Сибирь-матушку, – закончил траппер с недоброй улыбкой, – и тогда нужники на вокзалах Сызрани и Пропойска будут украшены писсуарами из золота самой высокой пробы... Не верите?
– Это было бы ужасно, – ответил Соломин.
Он и раньше предполагал, что на душе траппера немало таинственных темных пятен. Сейчас он спросил вроде небрежно:
– Надо думать, вы были на Клондайке во время тамошней «золотой лихорадки»?
Исполатов охотно пошел на откровенность:
– Ну, Клондайк... Стоит ли он доброго слова? Там было гораздо легче намыть ящик золота, нежели стать богатым и при этом не околеть. С ружьем ложились, с револьвером вставали. Если после захода солнца стучались в двери моей лачуги, я сначала стрелял в дверь, а уж потом спрашивал: «Кто там?..» Это была не столько золотая, сколько кровавая лихорадка! Вы даже не представляете, до какой свирепости может дойти культурный человек, обуянный жаждою наживы.
– Вы принадлежали к их числу?
– Да как вам сказать...
Последняя фраза траппера осталась незаконченной. Соломин пытался мысленно представить себе хронологическую канву жизни Исполатова: «золотая лихорадка» на Аляске вспыхнула в 1896 году, а траппер был осужден... «Когда же? И как он вдруг очутился на Клондайке?»
– Двадцать пять долларов за банку пива! – вдруг захохотал Исполатов. – Женщины брали за визит горстями золота...
С гораздо большей симпатией он рассказывал о самой Аляске, по которой немало поездил, о ее жителях:
– Страна забытой русской истории! Однажды я ночевал в индейской деревне. Там жили странные индейцы с голубыми глазами, все белокурые. По-русски никто не понимал. Но зато собирались в вигваме вождя, где висела икона Николы Чудотворца, и молились, как молятся у нас где-нибудь в Торжке... Я удивился. Оказалось, что это потомки русских американцев, перемешавшиеся за два столетия с индейцами и уже забывшие русский язык. В довершение всего одна прекрасная индианка пустила меня по матери, не понимая смысла ругательства, а лишь запомнив словосочетание, дошедшее до нее из прошлых столетий от давно угасших предков. Наконец, в Ситхе я встретил старца, деда которого сослали на Аляску за участие в пугачевском восстании. Старик ни слова не знал по-русски, но перед смертью отчетливо произнес по- английски: «Ah, Samara, dear russian river» («Ах, Самара, милая русская река») ...
Траппер всегда поражал Соломина неожиданностью своих поступков. Вдруг он заторопился, собираясь в дорогу:
– Да будет позволено мне, вашему подследственному арестанту, отлучиться из Петропавловска на денек-другой?
– А куда же?
– В бухту Раковую... в лепрозорий.
– Помилуйте, зачем вам это нужно?
– Там есть одна женщина, которая давно смотрит на меня не так, как смотрели другие женщины...
В дверях он задержался, прикрыв глаза ладонью.
– Я стал хуже видеть, – сказал Исполатов. – Этот ваш знакомый, Фурусава или Кабаяси, ударил меня крепко. Я так и не понял – чем, но, кажется, растопыренными пальцами. Прямо в глаза, будто воткнул в них вилки. Я пошел. Всего доброго...
К ночи прибыла полетучка от дружинников с западного берега Камчатки. Безграмотно, но зато достоверно они сообщали Соломину, что заставы в устьях рек Охотского побережья уже имели несколько боевых стычек с японцами. Ни единой рыбешки им поймать не дали, а все попытки высадиться на берег отражены с немалым для неприятеля уроном. При этом сожжено несколько японских шхун...
Вот они, дальневосточные Сцилла и Харибда: на севере острова Шумшу вознеслась скала Кокутан, а за Курильским проливом, в котором плещутся морские бобры и где лосось спешит в Охотское море, виднеется с Кокутана его камчатский собрат – приземистый мыс Лопатка... Извечно глядя друг на друга, они никогда не сближаются, а сейчас даже враждебны!
Был уже конец мая – время туманов и ненастий...
Лейтенант Ямагато, в коротком халате-юкатэ, связав в пучок волосы на затылке, позвал со двора артиллерийского поручика Сато, хорошо знавшего приемы кендо. Они заняли боевую позицию, держа в руках фехтовальные бамбуковые палки, и стали наносить один другому мощные трескучие удары. Сато получил три раза по шее и не однажды по черепу, но сам мог похвалиться только одним ударом – по запястью руки лейтенанта. Турнир на палках-кендо оживил Ямагато после ночи, проведенной неспокойно: шаловливые островные крысы, бегая по одеялу, часто будили его.
Ямагато хорошо знал, когда Япония нападет на Россию, и с февраля 1904 года рыбаки и солдаты в гарнизоне Шумшу привыкли видеть его непременно в мундире, при сабле. Впрочем, у Ямагато не было хорошей связи с метрополией, как не было ее и у русских на Камчатке. Зато японский гарнизон на Курильских островах имел большое преимущество перед русскими – их поддерживал флот микадо, а русская Сибирская флотилия была связана боями, постоянно возникающими на громадных пространствах от острова Цусима до Лаперузова пролива. Полуостровное положение Камчатки, лишенной даже малой поддержки с моря, делало ее сейчас совершенно беззащитной...
Ямагато посетил солдатский барак, в котором сидели остриженные солдаты; под руководством токумусотё (старшего фельдфебеля, державшего когда-то в Николаевске-на-Амуре клинику массажа) они
