– Работай, работай! – словно подначивал его Исполатов.
Обладая отличной реакцией, траппер хотел измотать Ямагато в бесплодных атаках, чтобы лишить его возможности руководить боем, который складывался уже трагически для захватчиков. Под частой сеткой сабельных ударов приклад крошился в мелкую щепу, Ямагато рубил плашку ружейного ложа.
Но он не мог достать самого Исполатова!
Траппер дразнил его своею неуязвимостью:
– Махайся, аната... махай, махай...
Ямагато желал сейчас одного – отвязаться от этого дьявола. Но Исполатов, неустрашимый и ловкий, отбивал все его наскоки.
– Хватит! – злобно гаркнул он вдруг.
На один лишь миг Ямагато ослабил внимание. Этого мига хватило Исполатову – на шее лейтенанта с хрустом размозжился кадык. Выпустив саблю, он схватился за горло, а следующий удар буквально размял его сверху. Ямагато был готов принять смерть. Но он никак не был готов принять позу, весьма оскорбительную для его офицерской чести. Что скажут предки, увидев с высоты, какое положение принял их потомок?..
– Воронкой кверху – вот так тебя! – сказал траппер.
Бой из лагеря уже переместился к морю. Японцы бросались в волны, ища спасения на шхунах. Исполатов передал пленного офицера дружиннику:
– Башкой за него отвечаешь – береги анату!
Он тоже кинулся к морю. Шхуны не имели времени для выбирания якорей – шкиперы топором рубили канаты, оставляя якоря на русском грунте. Всюду виднелись головы плывших японцев, а галдящая толпа самураев забила большой черный кунгас, поспешно отгребая от берега. Исполатов побросал на траву пачки патронов, и в положении «с колена» – выстрел за выстрелом! – стал заклепывать пули в черные доски кунгаса, пока не пробил в нем множество дырок; громко булькнув, кунгас с японцами утонул.
Со шхун отвечали яростным огнем, но под пулями метких охотников самураи один за другим выпускали оружие. Успев подобрать из воды несколько человек, шхуны торопливо удирали обратно на Шумшу- Сюмусю!
Исполатов понял, что дело закончено...
Когда он вернулся в лагерь. Мишка Сотенный уже содрал с палки японское знамя. Обозрев поле побоища, усыпанное вражескими телами, урядник подмигнул Исполатову:
– Во, наваляли... Приходи, кума, любоваться!
Траппер сбросил с плеча связку трофейных карабинов.
– Погоди радоваться... Все ли у нас живы?
Из шеломайника дружинники вытащили Расстригина, на которого лучше было не глядеть. Сабля поручика Сато рубанула его сверху вниз – от темени до подбородка. Лицо снесено было начисто, из кровавой маски сверкали белые зубы. Даже глаз у него не осталось. Странно, что Расстригин был еще жив...
Рядом с ним положили на траву и Сережу Блинова.
Он был убит штыком прямо в грудь.
– Хоть не мучился, – сказал кто-то.
Егоршин отошел, держась за голову руками:
– Ой, беда... теперича слез не оберешься!
Японский врач перевязал своих соотечественников, без тени принуждения он оказал медицинскую помощь и русским раненым. Таких было всего лишь четверо.
– Будем трогаться? – спросил Сотенный.
Исполатов придержал его:
– Надо подождать, пока не умер Расстригин.
– Так он, может, до ночи протянет.
– Японский врач сказал, что скоро...
За это время из Явина успели пригнать телегу. Исполатов попросил оставить на повозке место.
– Для них? – показал урядник на мертвых.
– И для него, – показал траппер на Ямагато.
– Что с ним?
– Дзен...
Еще сегодня утром перед ним строился батальон, привычно кричащий «банзай». «О, солнечная богиня Аматерасу, ты знаешь, куда он делся?» В считанные минуты из полнокровного войска, готового покорить Камчатку, остались лишь он сам, его доктор и десятка три солдат, плохо соображавших, что произошло. Посмотрев на Ямагато, урядник переспросил:
– А что с ним?
– Я же сказал – дзен...
Ямагато сидел на корточках, согнутый в дугу. Он ушел даже не в себя, а в полное отрицание всего, что сейчас его окружало. Это был дзен! Вокруг него говорили люди, но он ничего не слышал. Это был дзен! Победители пытались растормошить его, но мускулы тела одеревенели в однажды принятой позе. Это был дзен! Глаза лейтенанта Ямагато бессмысленно смотрели перед собой... Это был дзен!
Дзен – состояние прострации, в какое иногда способны впадать японцы, когда «я» для них уже не «я», а весь мир кажется несуществующим. Дабы искусственно вызвать в себе это полное отрешение от мирских невзгод, японцы могут часами глядеть на луну, они подолгу любуются очертаниями камней...
Но сейчас перед Ямагато крутился, весь в репейниках, хвост русской кобылы, которая увлекала его в ужасный позор пленения. И даже этого хвоста самурай не замечал.
Хвост был для всех, но только не для него...
Вот это дзен! Прочный, непрошибаемый, почти обморочный. Потрясающий дзен, к которому нам даже нечего добавить...
Хвала слезам
Проделав долгий путь на восток, отряд разделился: Мишка Сотенный увел свою дружину обратно в Мильково, а петропавловские ополченцы повернули в сторону города. На телеге между убитыми бултыхался тот самый столб с доскою, на которой лейтенант Ямагато безграмотно и напыщенно изложил претензии Японии к господству над русской Камчаткой.[8]
В одной деревеньке лейтенант Ямагато, придя в себя, выразил желание побрить голову. Сначала заподозрили в этом умысел полоснуть себя бритвой по шее, но Исполатов сказал:
– Дайте ему бритву...
Он объяснил дружинникам, что у самураев издревле так принято – в случае большого позора они всегда бреют головы.
Егоршин в пути поделился с Исполатовым:
– Не знаю, как ты, Сашка, а я боюсь в город въезжать. Расстригин-то ладно, он спьяна в артель затесался. А вот молодняк жалко... Как мы перед стариками Блиновыми покажемся?
Траппер ответил, что у него тоже нет сил объявить родителям о гибели их единственного сына.
– Я не могу, – сказал он. – И вообще ничего не надо говорить. Въедем в город, люди сами увидят...
Долго шагал за телегою молча, потом признался:
– Это моя вина. Зачем я не удержал его от боя? Если бы он даже в кустах пересидел – не велика беда...
На поясе траппера болталась четырехфунтовая бомба – та самая, что недавно украшала лейтенанта Ямагато. Над телегою гудящим роем вились мухи... Через весь город убитых сразу отвезли в часовню, плотник начал ладить гробы.
Была середина июля – с землетрясениями по ночам, с вулканическим пеплом, которым щедро осыпало Камчатку. Если ты здесь родился, ты будешь любить эту неспокойную землю. Ты полюбишь ее, хоть раз прикоснувшись к ней горячей и животворящей, веками впитывавшей в себя кровь людей и зверей...
