Соломин никак не ожидал увидеть трактирщика Плакучего в таком горе. Этот неопрятный жилистый старик в замызганной ситцевой рубахе резко отказался кормить пленного Ямагато:
– Не стану я его, злодея этого, со стола своего потчевать. Мы ихнего брата к себе не звали, а Камчатка уже давно слезами от извергов умывается. Кажинный год всюду только и слыхать: там убили, там сожгли... Что вы хотите? – вдруг заплакал старик. – У меня внученька во Владивостоке, гимназию кончает, уже барышня, умненька! У ней со студентом Блиновым любовь была. Ждали, что парнишечка в люди выйдет – и хорошая пара бы получилась... А теперь? Вот яму ему копают...
Егоршин принес в канцелярию японское знамя:
– Куды девать-то его?
– Музея нет, а хорошо бы завести.
– Шелковое, – сообщил зверобой, словно удивляясь. – Ежели бы не этот красный кружок посередке, можно бы девке какой блузочку сшить... А так вещь запылится и пропадет.
Затем Соломину пришлось выслушать от Егоршина немало горьких, но справедливых упреков:
– Угораздило же вас студента к нам приспособить... Гляньте сами! Всего двое убитых – и оба не нашего поля ягоды. Зато у нас лишь четверо штыками порезались. Мы же сызмальства к ружьям прикипели. Что охота, что война – две дружные соседки, и одна другой всегда пособляет...
Желая пресечь тяжкий для него разговор, Соломин сказал зверобою, что он заслуживает второго «георгия».
– Старый я, уже открасовался. Я бы и свой отдал, только бы студент живым остался. Как теперь родители его жить будут? Ведь единого сынка в семье даже в армию не берут, а вы взяли его, кутенка, да прямо в волчатник бросили...
Появился в канцелярии сосредоточенный Исполатов, с улицы донеслись какие-то заунывные звуки.
– Что это? – спросил Соломин.
– «Хвала слезам», музыка Шуберта. Учитель школьный репетирует. А вы даже не поздоровались со мною...
– Извините. Я рад вас видеть.
– Я тоже. И хочу сделать вам подарок.
– Только прошу, чтобы он не был дорогим. Это в городе могут истолковать в дурном смысле.
– Успокойтесь. Мой подарок дешевый.
Он водрузил на стол ручную японскую бомбу.
– Большое спасибо. Но что я буду с ней делать?
– Делайте что хотите, только не бросайте.
– Я думаю! Брось, так потом кишок не соберешь...
Соломин спрятал бомбу в несгораемый сейф, засунув ее за пачки казенных 47 000 рублей, которые (будь они трижды прокляты!) уже затаили в себе какую-то роковую развязку.
Посидели и послушали, как школьный учитель извлекает из своего фагота бессмертную «Хвалу слезам».
– Замечательно! А нельзя ему сказать, чтобы он убрался подальше? У меня, знаете ли, нервы последнее время хуже мочалок.
– Пейте бром, – ответил Исполатов.
Андрей Петрович растряс в руках японское знамя.
– Кто захватил его в бою?
– Мишка Сотенный.
– По законам что ему за это полагается?
– Очень много – прямая дорога в офицеры...
Погибших в бою на речке Ищуйдоцке одну лишь ночь продержали в часовне, кадя над ними нещадно, дабы заглушить тлетворный запах, потом весь город вышел на проводы. Ополченцы разрядили в небо берданки, салютуя павшим. На чиновника Блинова и его супругу было страшно смотреть: будто две черные тени качались над разъятой землей, в которую навсегда опустили их сына. Соломин изо всех сил старался найти нужные слова утешения, но все слова растерялись, и он сказал Блиновым слишком наивно:
– Ах, если бы в прошлую осень «Сунгари» не прошел мимо Камчатки, все было бы иначе.
– Да, да, вы правы, – отозвался Блинов. – Все началось с того, что не пришел «Сунгари»...
Отодвигаясь в сторону, Соломин пуговицей зацепился за ветхую ограду чьей-то могилы. С удивлением прочел, что здесь лежит астроном Жозеф де Лилль де ля Кройер, лежит очень давно, еще со времен императрицы Анны Иоанновны... Старые деревья сплетали кроны над петропавловским кладбищем, и старое время неслышно смыкалось с новым. Андрей Петрович подумал, что изменяются только условия жизни, но чувства и переживания людей всегда неизменны. Здесь под каждым камнем навеки упокоился неповторимый мир человеческих ощущений.
Через день он встретил школьного учителя и спросил, почему он так и не явился на кладбище, дабы почтить убитых «Хвалою слезам».
– Уж не сердитесь. Не мог. Как заиграю – плачу.
– Я и сам таков, – ответил Соломин, прослезясь.
Японский врач, взятый в плен, оказался порядочным и добросовестным человеком. Соломин разрешил ему ходить где вздумается, без охраны. А захваченная при нем полевая аптека была даже намного богаче той, что обслуживала петропавловскую больницу доктора Трушина.
Зато Ямагато держали в карцере под замком.
– Куда ж я его, обритого, дену? – говорил Соломин...
Исполатов снова попросил у него разрешения отлучиться в бухту Раковую, обещая вернуться недели через две. Он сказал:
– Я забыл передать вам от имени прапорщика Жабина, что в Охотском море находится английский крейсер «Эльджерейн»...
Вот это новость!
– Крейсер? А что он там, пардон, делает?
– Что-нибудь делает, – ответил траппер. – Англичане без дела не сидят, а на их крейсерах не служат ротозеи туристы. Я думаю, что «Эльджерейн» кого-то там ищет.
– Господи, – вырвалось у Соломина, – до чего все запутано, и хоть бы поскорее пришел «Маньчжур»! А как вы полагаете, – спросил он, – долго еще продлится наша изоляция?
– До конца войны...
Нечаянно Соломин вызвал Исполатова на признание.
– Я сейчас составляю списки отличившихся и включил в них ваше имя. Это поможет вам снова встать на ноги!
Траппер даже изменился в лице.
– Я прошу вас не делать этого, – попросил он.
– К чему скромность? – сказал Соломин. – Ваша заслуга в изгнании неприятеля с Камчатки несомненна. Наконец, вы лично пленили японского офицера.
– И все-таки я прошу вас не делать этого.
– Не понимаю... объяснитесь.
Молчание.
– Я был слишком откровенен с вами, – начал говорить траппер, – и уже многое рассказал о себе. Но, к сожалению, я не сказал вам всей правды... простите! Дело в том, что я не был освобожден с каторги досрочно – я бежал с каторги.
Соломин будто заглянул в черный омут.
– Неужели с Сахалина? – тихо спросил он.
– Нет, с колесухи...
Среди дальневосточников «колесухой» называлась каторга, громоздившая в амуро-уссурийской тайге насыпи под рельсы будущей Великой Сибирской магистрали. Соломин знал, что для колесухи не хватало народу и, действительно, часть арестантов была вывезена с Сахалина.
– Но это меняет все дело, – сказал он.
