– Хочу как можно скорее попасть в Петербург, чтобы оправдаться в несправедливых нареканиях... Хочу правды, Петя!
– Правды не найдешь, – сказал Климов. – А потому ты горячки не пори – до середины октября, пока не установится зимний тракт, тебе из Якутска все равно не выбраться...
Соломину, чтобы достичь Иркутска, предстояло еще проехать около 3000 миль на лошадях. Он надеялся, что там его приголубят, посочувствуют, и покатит он на колесах дальше – прямо в Северную Пальмиру, где обязательно восторжествует справедливость. С якутского телеграфа Андрей Петрович отстучал в Москву и в Петербург свою статью о защите Камчатки от японцев, ее сразу же подхватили столичные газеты – русский читатель из статьи Соломина впервые узнал о подвиге безвестных камчадалов...
До начала движения по Ленскому тракту Соломин прожил в каком-то угаре, жадно впитывая в себя плоды якутской цивилизации. Он посетил уроки рукоделия в приюте для арестантских детей, прослушал лекцию о микробах в училище Эверстова, побывал на концерте «Якутского общества любителей изящных искусств» (не ужаснувшись сочетанию виолончели с гармошкой) и в полном блаженстве, приняв достойную позу, сфотографировался в ателье Атласова на Полицейской улице – за его спиною цвела божественная Ницца и росли дивные пальмы.
Наконец открылась регулярная «гоньба» по Ленскому тракту, и Андрей Петрович с удовольствием уселся в кошевку. Лошади прытко сбежали на лед, ямщики свистнули-гикнули – помчались! Вдоль ленских берегов раскинулись вширь зажиточные русские села. Когда-то в давние времена Екатерина II переселила сюда «государевых ямщиков», и они, променяв волжское раздолье на ленское, обжили эти берега хозяйственно и добротно. На чисто прибранных станциях путника всегда ожидали постель и баня, к столу обильно подавали сливки и яйца, дичь и рыбу. А между ямщиками существовала круговая порука, за путника ответ держали всем миром и потому гнали лошадей день и ночь без передышки, всюду принимали радушно, заботливо, гостеприимно... Время от времени ямщики показывали Соломину примечательные места:
– Здесь девка наша медведицу на дерево загнала... Тута вот о прошлом годе барка с водкой разбилась, все в реку вытекло, а в Якутске до весны тверезые жили... На этой версте жена полицмейстера сразу двойню выкинула... А туточки моего деверя злые люди пришибли, всю почту по снегу раскидали.
Была уже середина ноября, когда на горизонте мелькнули купола храмов и задымили трубы заводов – показался Иркутск. Со дня 3 августа (когда Губницкий выкинул его за охотский бар) Соломин успел к ноябрю покрыть гигантское расстояние, жаждая доказать перед властью свою несомненную правоту.
Первым делом он поспешил в канцелярию генерал-губернатора, которой управлял его приятель Николай Львович Гондатти – образованный человек, этнограф и администратор, писатель и музыкант, друг семьи Льва Толстого... Гондатти обнял Соломина:
– Вот не ожидал! Сколько же лет мы не виделись?
Соломин напомнил ему, что последний раз они виделись в 1892 году на далеком Анадыре.
– Меня туда черт занес в командировку, а ты как раз принял пост анадырского начальника...
– Верно! Я тогда изучал быт чукчей и эскимосов.
В кабинет подали чай. Выслушав горестную повесть о камчатском правлении, Гондатти сразу же загорелся:
– Да, да! Непременно поезжай в Питер и поведай всю илиаду своих злоключений. У меня там большие связи, я дам тебе рекомендательные письма. Ты не оставляй этого так! Я уверен, что мои друзья в Питере устроят тебе аудиенцию у государя императора, ты и от него ничего не скрывай, расскажи все, как мне сейчас рассказал...
Гондатти посоветовал Соломину, чтобы он, согласно чиновному положению, представился иркутскому губернатору.
– У нас здесь хозяйничает Иван Петрович Моллериус, и хотя он типичный немец-перец-колбаса, кислая капуста, но человек очень твердых правил и смотрит на вещи трезво...
Иркутский губернатор Моллериус смотрел на Соломина настолько трезво, что Андрею Петровичу стало не по себе.
– Так вы, значит, бывший начальник Камчатки?
Соломин отвесил поклон (сесть ему не предложили):
– Так точно. Имел несчастие.
– Gut, – буркнул Молериус, – вы-то мне и нужны!
Перебрав на столе бумаги, он извлек из их груды бланк служебной телеграммы, подписанной приамурским генерал-губернатором Андреевым, который год назад благословил Соломина на камчатское «княжение»... Соломин в недоумении прочел:
Моллериус тут же забрал телеграмму из рук Соломина.
– Извольте сесть и не двигаться, – указал он.
Андрей Петрович сел и уже не двигался.
– Наконец, – говорил он, – это превосходит все границы разума. До каких же пор будут издеваться надо мною? Сначала издевались на полуострове, теперь на материке... Вы не имеете права... спросите любого... я нормальный!
– Это мы сейчас выясним, – сказал Моллериус.
Из сумасшедшего дома прибыла карета, и «пара гнедых, запряженных зарею», покатила его на обследование. Соломин пребывал в отчаянии и горько заплакал, взывая о милосердии. В сонме мрачных психиатров он был бесстыдно обнажен, как новобранец, и приставлен к белой стене, как перед расстрелом.
Врачи дотошно ковырялись в его генеалогии, выясняя, не было ли среди родственников отклонений от нормы. Не пьянствовали ли дядюшки? Не блудодействовали ли тетушки? На все вопросы Соломин давал четкие отрицательные ответы. Психиатры почему-то невзлюбили его покойную бабушку, которая имела неосторожность в 39 лет выйти замуж вторично.
– По каким причинам она это сделала?
– Не знаю, – отвечал Соломин (действительно не зная). – Думаю, что ей надоело вдовствовать.
– А кто был ее второй муж?
– Лесничий в Кадниковском уезде под Вологдой... Господа, перестаньте тревожить прах моей любимой бабушки.
– Вы, больной, успокойтесь.
Врачи заставили его вытянуть руки вперед и закрыть глаза, что он покорно и исполнил, снова зарыдав. Боже! Каким раем казалась ему теперь далекая Камчатка. А доктор Трушин – милейшим человеком: объявил сумасшедшим, но никогда не мучил...
Когда Соломину разрешили открыть глаза, он увидел новое лицо. Это был медицинский инспектор Иркутского генерал-губернаторства – почтенный муж науки, доктор Вронский.
– Ага-а, – сказал он гневно, наполняясь кровью. – Так это вы, родименький, на меня Колюбакину жаловались?
Соломин, хоть тресни, никак не мог сообразить – когда и зачем он имел нужду жаловаться на Вронского? Но, догадавшись, что Вронский здесь самое важное лицо, он решил поговорить с ним начистоту:
– Позвольте по порядку. Значит, так... Первое, с чем я столкнулся на Камчатке, было хищение бобров с мыса Ло...
При упоминании о бобрах Вронского аж заколотило.
– У-у-у, – издал он гудение, – это по вашему наущению у меня во Владивостоке произвели обыски и отобрали трех бобров?!
Тут-то Соломин и вспомнил, что такое дело было – еще в первые дни служения на Камчатке. Но он никогда не думал, что его судьбу вдруг перехлестнет с судьбою Вронского в психиатрическом отделении иркутского бедлама. Уяснив для себя окончательно, что подобру-поздорову его не отпустят, он махнул
