Люба потянулась к вошедшему мужу с поцелуем, но он не заметил. Открыл командирскую сумку, молча поставил на стол бутылку водки и банку бычков в томате.
— Это по какому поводу? — спросила Люба.
И опять он промолчал. Вымыл руки под краном, сел к столу. Люба недовольно пожала плечами, но поставила на стол рюмки.
Алексей сковырнул сургуч на пробке, выбил ее, ударив ладонью по дну бутылки, налил жене, а свою рюмку отодвинул. Взял белую чайную кружку с пурпурной надписью «Красная Армия» и наполнил ее водкой до краев.
— Что-нибудь с Егором? — с тревогой спросила Люба. — Да не молчи же, не молчи!..
— Выпей, Любаша. В порядке Егор, — глухим безжизненным голосом сказал Алексей.
— А с тобой что? Что случилось?
— Пей, Любаша. Ваньку арестовали.
Кажется, Люба вдруг рухнула на стул. Алексей пил, скрипела по дну консервной банки его вилка, гремело радио.
«Броня крепка, и танки наши быстры,
и наши люди мужества полны…»
А потом вдруг Люба закричала:
— И ты веришь? Веришь? Веришь?..
— Что?.. — тихо спросил он, подняв голову.
И она сразу замолчала, увидев его лицо. Осунувшееся, постаревшее на сто лет за одни сутки. Меньше: за считанные часы. По серым провалившимся щекам медленно ползли две слезинки. Алексей не смахивал их, потому что не знал, что может плакать.
И тут что-то случилось с радио. Вместо пафосных обличительных речей, вместо грома маршей и официального оптимизма массовых песен раздался голос Утесова:
Служили два друга в нашем полку,
Пой песню, пой!
И если один говорил из них «Да»,
«Нет» — говорил другой.
Однажды их вызвал к себе комиссар,
Пой песню, пой!
«На Запад поедет один из вас,
На Дальний Восток — другой».
Друзья усмехнулись: ну что за беда!
Пой песню, пой!
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой…
И опять — трамваи, трамваи. Что делать, это было их время.
На этот раз в одном из трамваев ехала Люба с большой хозяйственной сумкой. Она сошла на нужной остановке и, перейдя улицу, скрылась в подъезде поликлиники. Потом оказалась во врачебном кабинете. Надела белый халат и шапочку. Сказала сестре:
— Проси, Аня.
Медсестра выглянула в коридор:
— Чья очередь?
Вошла старушка, просеменила к столу.
— Здравствуйте, — сказала Люба. — Садитесь, пожалуйста. На что жалуетесь?
— Спать не могу, — тихо ответила старушка. — Уж какую ночь спать не могу…
Была вторая половина дня. Яростное июльское солнце плавило асфальт на Кузнецком.
Люба с большой сумкой шла по мягкому асфальту, оставляя следы за собой.
В большом, скверно освещенном помещении в молчаливой очереди стояли безмолвные женщины. Может быть, были там и мужчины, но мне почему-то запомнились только женщины.
Не будем спешить мимо них к сюжетам со счастливыми концами: счастья у этих женщин уже не было. Но молчали здесь вовсе не потому, что счастье осталось в прошлом: женщины и в горе находят отдушину в разговорах. Здесь молчали по куда более серьезной причине, чем личное горе. Здесь молчали из страха окончательно погубить любимого, семью и самою себя. Уже одно то, что они встали в эту проклятую очередь с передачами, до времени скрытыми от глаз в глухих сумках, было отмечено кем-то и где-то, стало тавром, черной страницей досье, знаком беды. Но там, за беззвучными каменными стенами, реально погибали их мужья, братья, сыновья, любимые. И поэтому так тихо, так покорно и так несокрушимо стояли здесь эти женщины.
Запомним их лица: одной этой очередью они исполнили свой долг на земле.
Медленно, ох, как медленно продвигалась эта очередь! Но все терпеливо ждали, пока стоявшая впереди ныряла в узкую нору окошка.
— Варавва Иван Семенович, — сказала Люба, когда подошел ее черед.
— Документы. Вы ему — кто?
— Я?.. Сестра.
Грубые короткопалые руки ломают хлеб, прощупывают все, что только можно прощупать, пересыпают сахар, крошат печенье. Режут ножом колбасу, масло, сало. Режут спелые помидоры, и сок течет как кровь.
И опять — бесконечные трамваи, трамваи, трамваи.
В них едут Люба и Алексей. Отдельно друг от друга, в разных маршрутных номерах.
Алексей добрался до дома первым. Привычно снял портупею, вымыл руки, разжег примус и еще раз вымыл руки. Он помогал жене всегда, но хозяйство не вел и в порядке путался.
Появилась Люба. Молча поцеловала мужа, ушла в комнату переодеваться.
— Где задержалась? — крикнул Трофимов из кухни.
— Там большая очередь.
— Где — там?
— Одни женщины, — Люба вернулась на кухню уже в домашнем халатике. — И все молчат, Алеша. Все молчат.
— Это где же?
— Там передачи принимают, я кое-что собрала Ивану. Какое у него питание, сам понимаешь.
Она принялась чистить картошку. И повисла длинная пауза, потому что Алексей закурил.
— Он здесь? — тихо спросил он наконец.
— Здесь.
— Как же ты нашла?
— Да вот нашла.
Он докурил, бросил окурок в мусорное ведро. Подошел, крепко обнял, поцеловал.
— Молодец.
На следующее утро, когда Алексей входил в Управление, его остановил дежурный:
— Вас просят в двадцать восьмой кабинет. Немедленно.
Алексей поднялся на второй этаж, по знакомой ковровой дорожке прошел к кабинету №28. И остановился перед дверью, потому что за нею глухо звучала музыка. Усмехнулся, покачал головой.
И открыл дверь без стука. Стучать было бессмысленно. Посреди кабинета стоял моложавый подтянутый комдив. Другой был хозяин у кабинета, и поэтому Алексей задержался у входа.
— Входи и закрой дверь! — прокричал комдив, перекрывая музыку.
Алексей закрыл дверь, подошел к комдиву.
— Ты что, Трофимов, с ума сдвинулся? — заорал комдив.
— Не понял! — крикнул в ответ Трофимов. — А где Степан Лукьяныч?
— Нету такого! Нету, ясно тебе? Я есть, комдив Коваленко! На академических курсах учился, когда ты основной кончал! Вспомнил?
— Ну?
