Росомаха вновь застегнул манжеты своей фланелевки.
– Ти-ха! Кто у этого товарища банку варенья увел?
Вот теперь в кубрике стало совсем тихо.
– Никто не сознается? – вопросил старшина. – Или вам неизвестно, что воровство особо жестоко карается на флоте?
Все молчали. Кто был удивлен. Кто пристыжен.
– Становись! – скомандовал Росомаха.
Вдоль левого «борта» вытянулась шеренга колесниковского класса, вдоль правого – класса Росомахи. Лампочки светили вполнакала, от печки несло жаром. Забытые учебники и тетрадки валялись на столах и койках.
Росомаха рысцой пробежал вдоль шеренг.
– Еще раз спрашиваю – кто взял банку?
Финикин проговорил:
– Артюхова допросите. Пусть он мое варенье отдаст.
– Артюхов, это случайно не твоя работа?
Тот отвечал старшине с достоинством:
– А почему вы именно меня спрашиваете?
– Так ты же… – начал было Росомаха и умолк.
Из шеренги левого «борта» кричали:
– У нашего Серебрякова вчера кто-то перышко из ручки выдернул. Может, это один и тот же гад работает!
Растерявшийся Росомаха вызвал из строя Московского.
– Старший, – сказал он Игорю, – этого дела мы так не оставим. Ты начинай с того конца кубрика, а я с этого. Из строя никому не выходить, пока не обыщем все койки.
Росомаха разворошил постель Феди Артюхова, заглянул на его полочку, отвернул матрас. Нигде вареньем даже не капнуто. Московский нехотя пощупал рукой книги на полке Коли Поскочина, отодвинул куски мыла и… вытащил банку.
– Вот она! – сказал Игорь в полном изумлении.
Из банки торчала ложка. Половины варенья уже не было.
Финикин сразу полез на Колю Поскочина.
– Умника из себя строишь, а сам… Твое это было варенье? Тебе его прислали? Я вот сейчас как врежу…
Но тут прозвучал резкий голос Артюхова:
– Не тронь маленького. Что он тебе худого сделал?
– Как что сделал? Он же мое варенье слопал.
– Захотел и слопал. А тебя это не касается.
– Видали? Мое варенье едят, а меня это не касается.
– Дурак! – ответил Артюхов. – Ты еще жизни не видывал…
– А ты… Ты сам вор и другого вора покрыть хочешь.
Артюхов, побледнев, двинулся на Финикина:
– Слушай, ты! За такие слова я тебя так кокну по твоей банке, что из нее последнее варенье вытечет. Да, я крал. Чтобы не подохнуть. Но я копейки не украл с тех пор, как попал на флот…
– Кокну, кокну… Ишь кокальщик какой нашелся. Эво, старшина рядом стоит. Он тебя живо на отсидку отправит.
– Прекратите! – вмешался в спор Росомаха. – А то и правда возьму и обоих вас закатаю на гауптвахту… Кончайте баланду! Дело ясное. Юнга Поскочин, ты зачем чужое хватаешь?
Бедный «философ» горчайше разрыдался:
– Сам не знаю… сладкого захотелось… не удержался!
Росомаха еще крутил в руках липкую банку.
– Держи сам! – и сунул банку Финикину. – Юнга Поскочин, а тебе известно, что воровать нехорошо?
– Известно… конечно же! – отвечал Коля.
– А если так, то, выходит, действовал сознательно. Это как понимать? Всяких там Кантов изучаешь, а к себе философски отнестись не можешь… Чего молчишь? Отвечай.
Явился с танцев Колесник – заснеженный, румяный.
– Что за ярмарка? – удивился он с порога.
– Да вот… вора нашли, – мрачно пояснил Росомаха.
Из класса Колесника надрывно взывали к честности:
– Заодно и перышко поищите. Писать человеку нечем!
Савка слышал, как Росомаха тихо сказал Колеснику:
– Мне этого Канта, чтоб ему ни дна, ни покрышки, честно-то говоря, позарез жалко. Лучше бы он, сукин сын, слопал варенье, а банку в сугроб закинул…
Шепотком отвечал ему Колесник:
– У нас на крейсере такого Финикина давно бы в гальюн сунули и воду спустили. Поскочин-то – пацан. А кто не тягал варенья у бабушки из буфета?
– Сравнил. Дома высекут – и порядок. А здесь из-за такой ерунды может кончиться плачевно…
Савке стало безумно жаль Колю, и никак не укладывалось в голове, что он может украсть.
– Коля, – спросил он, – зачем ты это сделал?
Тот поднял лицо – страдальческое, в слезах:
– Да не вор же я… Просто сладкого хотелось.
Росомаха велел юнгам отходить ко сну, но кубрик еще долго бурлил, по углам ожесточенно спорили. Гнев рулевых, как ни странно, был направлен в основном против Финикина с его банками.
– Хозяин! – с презрением говорили ему. – Если б не твои сласти, так и позора не было бы. Нашли, что прислать, родители – варенье! Лучше бы гуталину для сапог прислали или порошку зубного, чтобы бляхи драить.
– Чего вы на меня-то накидываетесь? Я разве украл?
– Провокатор ты! – было заявлено от Игоря Московского.
– Я провокатор? – изумился Финикин.
– А кто же ты еще? Расставил свои банки и лижет. То малиновое. То вишневое. То собачье. Вот человек и не выдержал. А кто его подначил, как не ты?
Финикин отбивался, как мог:
– По-вашему, я всех должен угощать? Вас двадцать пять едоков в классе. Да по другому «борту» еще столько же облизывается. Моим родителям на полсотни ртов не напастись.
– Давись сам, – отвечали ему юнги. – Только слопай поскорее и кончай эту канитель. Не порти нам настроение.
– Дневальный! – требовал Росомаха. – Гаси свет!
Один лишь Джек Баранов отмолчался в этих спорах.
– А ты что? – спросил его Савка.
– У меня на этот счет свое мнение.
В соседних классах радистов уже стала попискивать, как мышь в подвале, морзянка: та-ти-ти, та, та-та-ти, ти-та… Сначала робкая и сбивчивая, она все чаще взрывалась каскадами бравурных передач. Уже появились юнги-мастера, гнавшие количество знаков по секундомеру – все быстрее, все больше. Рота радистов, чтобы юнги не потеряли чуткость руки, была освобождена от тяжелых работ – валки леса, пилки дров и прочего.
Такая же морзянка проникла и в классы роты рулевых. Только здесь она беззвучно билась в пучках света. Старшина Фокин отщелкивал ее на клавишах Ратьера, и рулевые по проблескам фонаря хором читали слова, а потом и целые фразы:
– По пра-во-му бор-ту и-ме-ю бар-жу с топ-ли-вом…
Флажный семафор казался юнгам труднее. Допустим, дается «веди»: правая рука держит флажок горизонтально. Но при чтении сигнал виден читающему зеркально: для него флажок реет уже не справа, а
