Это с газетах, в частности в издаваемой в Симферополе на русском языке, но с немецким названием «Штимме дер Крим».
«Инженер-механик Коньков делился с немецкими инженерами опытом использования малоемких котлов в процессе виноделия»!
Читаю — и волосы дыбом! Что ни фамилия — знакомый.
«Бывший лейб-медик русского царя известный заслуженный профессор Николай Федорович Голубов принял ученых коллег из Берлинского института»!
«Господин Петражицкий провел дегустацию вин в бывшем Ливадийском имении»!
Поначалу эти новости как обухом по голове.
Нет ничего выше человеческого доверия.
Вот ты, например, знаешь, что перед тобой бывший русский помещик. Он перед тобой, человеком, который впервые облачился в фабричные штаны великовозрастным парнем, чай внакладку выпил, когда было шестнадцать лет, по-настоящему стал наедаться на армейской службе. Ты знаешь, что у села Никиты, где сейчас ворота в сад, лежит бывшая земля этого помещика, рядом подвал для вин, просторный дом. Это все принадлежало ему, пока революция не отняла.
И все-таки ты уважаешь бывшего помещика, уважаешь потому, что он нужный человек, великий специалист по виноделию, по его книгам учатся студенты, его советы дороже золота. Он стар, сед, его мучают подагра, сердцебиение, годы гнут к земле, но он держится, мотается между Симферополем и Ялтой по горным дорогам, молодо спорит со студентами, подтрунивает над нами, «новоиспеченными Эдисонами» — меня и Родионова он так однажды окрестил, — подбадривает сына Петра, человека талантливого.
Одним словом, профессор Михаил Федорович Щербаков заслуженно пользовался нашим доверием.
И вот когда на землю твою пришли фашисты, он, профессор, как будто без нажима со стороны, по собственной воле становится шефом Никитского ботанического сада, находит добрые слова для оккупантов, что-то бормочет о древней немецкой культуре и гуманизме.
Петр Щербаков, сын профессора и мой товарищ, добровольно ушел на фронт. Он беспокоился об отце, написал мне письмо: узнай, как там старик, какие у него планы?
Исполняя просьбу товарища, я встретился с профессором. Встреча была в разгар эвакуации, и разговор наш начался на эту тему. Он и кончился на ней.
— В какие края собираетесь эвакуироваться, товарищ профессор?
— Стар я для таких моционов.
— Но фашисты могут прийти и сюда!
— Фашистов, сынок, не знаю, а с немцами встречался, знал ученых, музыкантов, врачей.
Ах, как больно резанули меня профессорские слова. Я быстренько ретировался. Обидно стало, видите ли, за простоту нашу. На память пришла поговорка: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит».
Немецкий шеф!
О демагогических шагах оккупационных властей у нас мало что знают и пишут. Чаще мы признаем лишь одно: вошли фашисты — жди виселиц.
Да, виселица — фашистский герб. Не случайно их знак — свастика, контуры перекрещенных виселиц.
Но было в арсенале у немцев кое-что и другое.
Майор Краузе первым нанес визит профессору Щербакову. Он поблагодарил русского ученого за книгу, которая и для немецких виноделов была настольной.
Майор из семьи рейнских виноделов, его отец встречался с профессором Щербаковым на всемирной дегустации вин.
Нет, майор не настолько глуп, чтобы предложить профессору его бывшие земли, подвалы, дом. Он знает, что значит профессор для крымского виноделия, с какой самоотверженностью учил советских студентов.
Майор ведет разговор об араукариях, редчайшей коллекции кактусов Никитского сада, о древнем тысячелетнем тисе, который, к счастью, сохранился до сих пор.
Обо всем этом рассказывал мне совсем недавно сын профессора, кандидат наук Петр Михайлович Щербаков, с которым порой мы встречаемся.
Краузе ничего не требовал, не предлагал, откланялся и отбыл.
Профессора беспокоило одно: как быть с уникальной флорой Никитского сада? Она еще цела, но опасность-то рядом. Начальство эвакуировалось, рабочие разбежались, парники разбиты. Слава богу, пока тепло еще, но зима-то на носу.
И профессор стал собирать людей, распоряжаться, искать стекло, стекольщиков, укрывать нежные бананы.
Нужно было то, другое, третье, нужна была немедленная помощь транспортом. Разыскал адрес разлюбезного Краузе, связался с ним, с тревогой изложил свою просьбу и нашел полное понимание.
Старый профессор газет не читал, к пропаганде был глух, он был человеком жизненных фактов. А факты говорили в пользу Краузе и того, кого он представлял.
И когда Краузе закинул удочку: а не согласится ли господин профессор добровольно стать шефом научного учреждения — Никитского ботанического сада, — Щербаков только плечами пожал. Ему наплевать, как это называется. Сад должен жить — главное.
На следующий же день после этого разговора налетели корреспонденты и фоторепортеры. Они задавали вопросы, щелкали аппаратами, толкались, заглядывали в скромную профессорскую квартиру, на все лады склоняли его прошлое.
Профессор вышел из себя и прогнал всю эту шатию-братию.
Но дело было сделано. Газеты вовсю трубили о профессоре, принявшем в свои объятия немцев с их идеями и порядком.
Профессор газет не читал. А мы читали и негодовали! И если бы профессор тогда попал к нам в руки, мы могли натворить такого, чего себе вовек не простили бы.
Ведь мы тоже были людьми фактов. Только факты порой мы видели прямыми, как купеческий аршин.
Да, старый профессор был слеп, но со зрячей душой. Трагедия на массандровской свалке его ошеломила — она была в двух километрах от его квартиры и не могла миновать его, никак не могла.
Старый человек взял свою древнюю палку с изображением Будды и пошел на массандровскую свалку. Он не видел трупов, но он понял правду. Явился к Краузе, заявил:
— Вы опозорили свою нацию! Я вам не верю!
Краузе не бушевал, не выгнал вон, а выждал. Потом преподнес подарок: документы, дающие право профессору Щербакову вернуть себе бывшие земли, подвалы, винодельню, дом.
Профессор долго и внимательно вчитывался в бумаги с фашистскими знаками, а Краузе ждал.
Поднялся профессор, бросил майору документы, сказал по-немецки:
— Вы очень глупы, господа!
Щербакова не стали арестовывать, сажать в подвал гестапо. Нет, его лишили продовольственного пайка, запретили кому бы то ни было посещать профессорскую квартиру. Обрекли на голод и одиночество.
Но мыслящий человек никогда не бывает одиноким. Профессор работал, уточнял технологию производства марочных вин.
Но голод… Он был разрушителен и сделал свое дело. Профессор умер. Умер непокоренным.
Была в Ялте еще одна крупная фигура из научной среды. Ее и сейчас знает мировая медицина. Фигура колоритная, с которой фашисты повозились более чем достаточно.
Я говорю о профессоре Николае Федоровиче Голубове.
Восьмидесятипятилетний, но еще могучий человек, знаток живописи и литературы, близкий когда-то к русской императорской фамилии, вхожий в апартаменты Николая Второго, остряк и весельчак, самый
