босые ноги. Терлецкого бросили в лужу, он шевельнулся, открыл глаза, пристально посмотрел на женщин, наклонил голову и стал жадно пить. Его торопливо подхватили под руки, подняли, швырнули в машину. Она умчалась в сторону Байдар.
— Это Катин муж, нашей официантки. Да, Екатерины Павловны. У нее сынок — Сашко.
— Господи, что они сделали с человеком!
…Выдался ясный день. Ударили барабаны. По кривым улочкам забегали солдаты, полицаи. Жителей Скели согнали к зернохранилищу, на выдвинутой матице которого болталась петля.
Под Севастополем гремели пушечные залпы.
Терлецкого волокли по улице. Бросили под виселицу.
Еще залп. Внизу, в Байдарской долине, — облако густого дыма. Это ударила морская батарея. Терлецкий вдруг поднял голову, прислушался и долго смотрел на молчаливую толпу, потом подошел к табуретке под петлей, оттолкнул палача и сам поднялся на эшафот.
Залпы грянули с новой мощью — один за другим. Терлецкий повернул лицо к фронту и, собрав последние силы, крикнул:
— Живи, Севастополь!
Тетрадь третья. За Басман-горой
Бахчисарай — городок древний, бывшая столица татарского ханства. Он втиснут в ущелье, как противень в духовку. Улицы узкие, дома-мазанки с глухими стенами наружу, черепица на крышах замшелая. И вообще здесь многое кажется замшелым: и бывший ханский дворец с обшарпанными минаретами, полутемной посольской, гаремом, и серые двухэтажные дома с высокими венецианскими окнами, и сизые подпорные стены, с которых сочится вода.
Оживлена одна улочка — центральная. По ней два раза в день прогромыхает автобус с открытым кузовом — рейсовый нз Симферополя, проскочат две-три машины из Ялты — экскурсанты во дворец; бывает, пройдет пролетка с местным начальством. Дымят шашлычные, пахнет перекисшим вином и катыком — кислым козьим молоком.
В воскресные дни толпится народ — разноязыкий, шумливый, охочий до шашлыков, караимских пирожков и, конечно, до белого вина, которое здесь дешевле газированной воды с сиропом.
Много стариков. Они на виду зимой и летом. В шапках, с сухими спинами, подпирают каменные заборы, щелками глаз следя за прохожими. Молодежь их почитает, но сторонится. Вообще горожане смотрят на старцев, как на отжившие век деревья в саду.
Городок — районный центр, но главная жизнь не здесь, а в знаменитых долинах: Качинской, Альминской, Бельбекской. Там сады роскошные, виноградники, на горных делянках — душистый дюбек, там работящий люд.
И в городке и в селах население почти не меняется. Разве молодежь отбудет на службу, на учебу, но и она непременно вернется в родные долины.
Каждый новый жилец — на виду.
В начале тридцатых годов в Бахчисарае появился бухгалтер — плотный крепыш с жилистой шеей и добродушно-хитроватой улыбкой.
Звали его Михаилом, фамилия была громкой — Македонский!
Приветливый, вежливый, улыбающийся, с почтением уступающий дорогу старшим.
В провинциальных городках любят о человеке знать все. Появился выкладывай подноготную!
Македонский о себе не особенно распространялся. Поговорить о том о сем, выпить стакан вина, побаловаться шашлычком — пожалуйста.
Не скуп, заразительно смеется: закинет голову назад и хохочет. А что касается душеизлияний — не умеем и не желаем.
Было ему десять годков, когда в холодный осенний рассвет поднял его с постели отец:
— Иди, сынок!
Мальчишка пришел к богачу немцу Янсону. Тот поглядел на крепыша, сказал:
— Путешь, как фсе! Ити рапотай!
Парень был смышлен: скидки на малолетство не жди!
В голодный двадцатый год в один месяц похоронил отца, мать и старшего брата. Шестнадцать неполных годков, и на руках восьмеро ребят мал мала меньше.
В 1942 году, в студеный февральский вечер, в партизанской землянке Михаил Андреевич признавался нам:
— Чуть не надорвался. Приду с поля, гляну на братишек, сестренок волком выть хочу. Мне казалось, что с пятипудовым мешком иду по узенькой улочке, а по сторонам — дубы-гиганты! И все они под корень подпилены. Дунет ветер — бац! — и от меня мокрого места не останется. Вот так и тащил своих желторотых!
Заработка едва хватало на еду, ребятня бегала в чужих обносках.
Пропала бы вся семья и сгинул бы и сам Михаил, да тут вовремя сельхозартель подоспела. Взяли туда парня со всей ребятней.
Дотянул до призыва; уходил в солдаты с душевным покоем: подросли младшие, да и артельный народ сказал:
— Служи, в обиде твои не будут!
Три года в эскадроне червонных казаков. Научился не только скакать на коне, лозу рубить, из карабина стрелять, но и вынес со службы точное понятие: где свои, а где чужие. А чтобы все и всем было ясно, подал заявление в партию большевиков.
В родную степь вернулся в горячее, беспокойное время.
Македонского — молодого коммуниста — избрали председателем сельского Совета.
Бывший батрак хорошо знал земляков, знал, как они любят сообща лепить мазанку, молотить пшеницу. Его не удивляло их стремление объединить не только земельные наделы, но и труд. Раздражало другое: неумеренная ретивость некоторых наезжавших в село уполномоченных. Один из них и подступился к Македонскому:
— Почему не вывез хлеб?
— Нет его, дорогой товарищ!
— А в амбаре?
— Там семена.
— Гони вчистую, а придет сев — потряси мужичков.
— Голову снимешь, а семена не дам!
— И сниму!
Человек этот был зол на Михаила и воспользовался случаем, чтобы отомстить за старую обиду. Сумел доказать в районе, что Македонский умышленно утаивает от государства зерно.
Македонского вгорячах сняли с работы и исключили из партии. В тридцатых годах вновь получил Михаил партийный билет.
К тому времени братья и сестра вышли на свою жизненную дорогу. Михаил ходил по Крыму: в одном месте обрезал деревья, в другом поднимал плантаж, в третьем таскал мешки с зерном. Но годы шли, и надо было как-то определяться в жизни. Отец мечтал хоть одного сынка вывести в люди. Предел его мечтаний — воспитать в роду своем счетовода. Может, это и было толчком, а может, вспомнились минуты, когда он, двенадцатилетний парень, стоял у конторского окошка янсоновского имения и следил за старичком в толстовке, усердно щелкающим костяшками счетов. Он, батрачонок, старику тогда здорово завидовал. Во всяком случае, поступив на бухгалтерские курсы, учился усердно и кончил с отличием.
Сестра жила в Бахчисарае, хвалила городок, его покой и тишину.
Вот и напросился туда, нашел службу, женился. Но всегда чувствовал в себе избыток сил; казалось, что походит на машину, энергию которой искусственно сдерживают. Дай простор — любая работа не
