советская милиция, которую можно взять на понт. Нет, хитроумных греков не возьмешь на испуг. У них сговор. Греческий сговор! Я вот только не пойму: зачем он дал мне телефон этого полковника Кульши? Неужто и он грек и прислужник Гермеса?
— А ты возьми да позвони, — сказал нетвердым голосом закосевший с горя Добчинский. — Побывай у него в предбаннике и кабинете. Опиши в статейке посудно-рюмочный ряд, ежели таковой имеется…
— Нет, мужики, а зачем нам, а вернее, вам все это надо? — неожиданно спросил, весело блестя глазами, Бобчинский. — Все мы прекрасно понимаем, что справедливости сейчас нет. Правды — нет. Законов, а вернее, их исполнения — нет. Вот ты, господин колдун, неужто ты уважаешь наши законы?
— Беспременно! — ответил бодро Фемистоклов и цыкнул зубом. — Законы у нас неплохие. Сойдут. Терпеть можно. Лучших все одно нет. Хотелось бы кое-каких других закончиков… Но что зря болтать! Будем довольствоваться и этими. Авось наступят лучшие времена. Как говорится, лови рыбешку мелкую да не жалуйся, а бог увидит твою многотерпимость — и крупную пошлет.
— Да, пошлет он тебя… Хотя, впрочем, ты же колдун. Уважаю колдунов. Эй, господа, я хочу выпить за простого русского колдуна, уважающего русскую прессу. Хочешь, я напишу о тебе статью? Статью о честном простом колдуне. Но о ментах… Мы зря теряем время. Лично я после вашей просьбы прощупать ментов заелся, да. И фраернулся. Я переоценил свои возможности. Я — пас! Поверь, старина, копать сегодня под ментов небезопасно, а ежели еще это связано с деньгами… Если ты говоришь правду и на кон с нелегальных лотков падает в месяц треть миллиона только здесь, на Арбате, то я тем более пас…
— Значит, ты выпадаешь в осадок? — сказал, раздувая ноздри и глядя в упор на Бобчинского, постепенно трезвевший Добчинский. — Слабак ты, Боб, слабак! Узнаю школу, гнилую школу «Московской правды». Все вы там слизняки заангажированные. Узнаю школу хамелеона, бывшего комсомольца-вожака, Шота Муладжанова! Узнаю гнилую школу псевдогеополитика Юрия Додолева… Недаром тебя погнали с полосы «Новый взгляд»… Тоже мне, проповедник революции в сексе. Да ты духовный импотент!
— Что? Это меня-то погнали? — взъярился Бобчинский. — Кто меня погнал?
— Да этот говнюк Сашок Алейников. Даже говнюк и апологет сексменьшинств Алейников избавился от тебя из-за твоей беспринципности. Ты антуражник, типичный совковый антуражник! Ты духовный трансвестит. А я думал, ты мужик. О, как чудовищно я в тебе ошибался, Боб! — хватанул в избытке чувств по столу кулаком Добчинский. — Ну чего ты испугался, чего? Что убьют тебя? Да не станут тебя мочить менты! Ты в их глазах журналистская мокрица. Слизняк! Улитка на склоне. На склоне дня. Они играют с тобой… Они отмахиваются от тебя, как от обнаженной улитки… Класть они хотели на таких, как ты, Шерлок Холмсов. Они умней и хитрей тебя в сто миллионов раз. И будь я писателем, я бы написал роман об этом, как его… Кульше или Ульше и о Зуйкове. Написал бы рассказ коньячного стаканчика: кто, и когда, и сколько раз пил из него, и какие при этом произносились тосты, и что говорилось вообще, и какие тут в кабинете творились заговоры, и кто с кем спал, и кто кому давал, и сколько раз, и сколько… Да мало ли еще о чем можно написать, если хорошо изучить ментов! Они в русской капиталистической литературе еще не описаны толком как подвид, как хомо сапиенс берущий, хватающий, пьющий, калечащий… убивающий… охраняющий… Да вот хоть описать трагедию уволенного со службы мента. Это почетная, емкая творческая работенка глав на шесть. А потом глав на пять — поиски ментом новой работы… Его душевные терзания. Все тотчас узнают в нем мента и отворачиваются от него с брезгливостью. И они, эти работодатели, глубоко неправы, потому что и среди ментов есть порядочные люди. Именно порядочных и увольняют в первую очередь. А потом я бы сделал его лидером крупной группировки. Он знает все приемчики ментов, все их психологические ходы, все их трюки, все их шарады…
— И все равно я не буду о них писать, — твердо сказал Бобчинский. — Даже роман, даже рассказ, даже эссе… Они меня не заряжают!
— Куда уж тебе роман!.. Куда уж тебе рассказ!.. — патетически воскликнул Добчинский. — Тебе бы заметульку. Хвалебную заметульку. Или репортажик: «Сегодня на улице Гарибальди лейтенант Отвертосов-Закидосов в перестрелке с бандитами выбил у них почву из-под ног…»
— Ну знаешь ли! — полыхнул глазами Бобчинский и трясущейся рукой зажег сигарету. — Тоже мне Хемингуэй! Знаем мы эту вашу репортерскую закваску «Московского комсомольца»… Пашка Гусев наплодил Хинштейнов, разгребателей дерьма. Вы даже не ассенизаторы. Это Маяковский был «великим» ассенизатором. Вы жалкие ковырятели миазмов! Ведь ни одной конструктивной мысли, ни одного дельного предложения, только полива: этот дурак, тот подлец, здесь сгорело, там взорвалось, а тут затопило… Вы поносники, желтушные поносники, а не репортеры!
— Мы поносники? — вскочил Добчинский и от душившей его ярости стал дергать себя за галстук. — Да я… да я…
— Господа, — встал между брызгающими слюной, и осыпающими друг друга оскорблениями журналистами Ося Финкельштейн. — Мне кажется, мы вошли в нашем чудесном полете в зону сильной встряски и громовых разрядов. — Не будем наэлектризовывать атмосферу. Прервите ваш эстетический спор. Закроем эту главу соуп-оперы. Жертв и без того достаточно. Я предлагаю спуститься к нам в подвал и ознакомиться с винными погребами конного ротмистра и конногвардейца князя Якова Петровичу Шаховского.
Журналисты разом умолкли. Сперва на их лицах отразилось недоумение, лицевые мускулы стали расслабляться, слегка притух яростный блеск глаз, и вот уже на губах мелькнула тень улыбки, в глазах загорелся вопрос: неужто и впрямь есть такие погреба? Ведь это сенсация! И чертовски любопытно: что же сохранилось в этих погребах? Что соблаговолил пить князь и конный гвардеец ротмистр Яков Петрович Шаховской?
Но прежде чем спуститься в подземелье, давайте заглянем и выясним: что же творилось в эти минуты перебранки, в душе Оси Финкельштейна и Фемистоклова, о чем они думали? Маленькая препарация их душ нисколько не повредит здоровью персонажей, списанных с натуры и занимающихся своими делами, пока мы водим их тени по страницам романа.
Слушая болтовню журналистов, Ося начинал понимать, что особого прока от репортеров в уличных борениях и отстаивании его законных прав на лоток не будет. Не так-то просто было осуществить задуманный Фемистокловым план и развязать войнушку среди ментов. Борцов за правопорядок, увы, не отыскать в коридорах милицейского начальства. Тщетными оказались и попытки сподвигнуть на чистку ментовских мозгов и душ начальника Управления собственной безопасности Василия Николаевича Ремезюка, возглавлявшего, попросту говоря, епархию по надзору за чистотой милицейских рядов. Хотя в мозгу не укладывается, как это мою «собственную» безопасность от ментов может оградить мент же. А если и он продажен? Почему надзор не осуществляет иное, скажем, гражданское ведомство? Впрочем, что толку искать логику в стране абсурда. В голове Оси все прочнее утверждалась мысль позвонить Михаилу Задорнову, приехать и все рассказать. Тревожить Жванецкого не имело смысла. Миша стал ленив, тяжел на подъем, он уж не просекал болевые точки времени и жил эксплуатацией старых образов — «начальника транспортного цеха ликеро-водочного завода»… Он спокойно жил на даче в Серебряном Бору, на своей громадной даче оплывшего розовым жирком уставшего борца. Борца с привилегиями. Денег у Миши было предостаточно. Одни выступления на Брайтон-Бич перед «русскими» евреями и одесситами принесли ему в июле хорошие бабки. Его вояжи по русским и еврейским колониям Америки даже со старой программой имели бешеный успех. И на текст уже мало обращали внимания. Жванецкий был в глазах ностальгических эмигрантов носителем бацилл смеха. Стоило ему сделать гримасу, кинуть пару одесских словечек — и бациллы смеха начинали стремительно поражать зал, эти бациллы второй свежести были смертельны и смехоносны. А Жванецкий мог бы сделать репризу из лоточной войны. Мог бы сочинить скетч! Скетч только про ментов. Азербайджанскую группировку он ни за что не стал бы вплетать в ткань юмориады. Постарев, он стал мудро-труслив, мудро-осторожен. Он мог мирно порассуждать перед телекамерой о женской привязанности, о мужской неверности. Задорнов не таков. Он тоже осторожен и предпочитает описывать русских за границей, обогатившихся придурков, но может непредсказуемо перейти из галопа в аллюр. Он бы, возможно, отбил лоток. Но захочет ли светиться? Менты могут обнародовать, что он один из учредителей «Экспериментальной студии» и борется за свой личный интерес. А в бичующем юморе личного интереса быть не должно. В этом вся загвоздка. Была еще одна тайна, тайна, о которой Ося ни за что не стал бы рассказывать даже Фемистоклову, даже Папюсову. И состояла она в том, что Ося отправил цидулю на имя президента и описал историю с лотками, историю с гексогеном, описал; свои опасения по поводу беззащитности президента на трассе и то, что вскоре на ней будет громадная стоянка машин под
