— От старшего поколения набираемся опыта, — слегка подзадорил Юра отца.
— Старшее поколение любило все делать сразу, не откладывая, — не остался в долгу и отец. — Потому и успели кое-что..
— Но всех-то дел не переделали, нам тоже кое-что оставили..
— А вы что же, хотели бы на всем готовеньком? На чужом горбу — в рай?
— Да нет, я это так… — отступился Юра. И вдруг отважился: — Слушай, шеф, а тебе не хотелось бы вообще-то пожить посвободней, попривольней?
— В каком смысле? — глянул Николай Васильевич через плечо. Он пробирался в это время на корму лодки, чтобы исследовать, где там пробивается вода.
— Во всех смыслах, — отвечал Юра, придерживая лодку. — И дома, и на работе. Заслужил ведь.
— Дома мы, дружки дорогие, и так все на мать переложили, — проговорил Николай Васильевич. — А тут… Куда ты от всего этого денешься?
— На меня побольше наваливай.
— Семеро наваливай — один тащи? — усмехнулся Николай Васильевич.
— И Гера Сапожников у тебя не перегружен. Он не обидится, если будешь побольше поручать и побольше доверять ему.
— Да разве я кому-нибудь не доверяю? Ты что это?
— Ну, я не в том смысле..
В сущности, Юра предпринял первую попытку выяснить, что думает отец о своем завтрашнем дне. Специально он к этому не готовился, хотя и вспоминал иногда разговор с Мих-Михом, хитрить и разводить дипломатию с родным отцом не собирался, но тут получилось все естественно, и не стоило уклоняться.
— Если ты намекаешь на мой предпенсионный возраст, — догадался Николай Васильевич, — то в этом вопросе я солидарен с остряками из вашего поколения.
— Не понял, шеф.
— Ну они говорят так: пенсии надо назначать молодым, а старикам все равно нечем больше заняться, кроме как работой. Так вот и я.
— А мемуары писать? — подурачился Юра.
— Мои мемуары — в бетоне, — серьезно отвечал Николай Васильевич. — Редкая теперешняя книжка столько проживет, как плотина.
— Это действительно! — удивился и даже обрадовался Юра. — Мне как-то и в голову не приходило.
— Значит, еще не до всего дошло ваше мудрое поколение, — усмехнулся Николай Васильевич. Он уже сидел на корме, а Юре показал место на скамеечке, что шла вдоль борта. Через минуту он продолжал совсем иным, деловым тоном, как бы закрыв тем самым предшествующую тему: — Я вот все думаю насчет прогульщиков, которых ты в праздник клеймил. Надо их в самом деле более чувствительно воспитывать. И вот мне пришло в голову: что если нам держать на участке одного-двух, так сказать, скользящих бетонщиков. Где прогул — их туда, и платить за счет этих бригад, а в принципе — за счет прогульщика — по самому высшему тарифу… Как ты мыслишь?
Самому Николаю Васильевичу (видно было!) эта идея нравилась. Но Юра скептически спросил:
— А кто нам это позволит?
— А кто запретит? — встречно спросил Николай Васильевич.
— Бригада, профсоюз, расчетчики… Я не знаю — кто, но уверен, что найдутся.
— Но почему нельзя, ты скажи! Ведь все будет законно. Человек работал? Работал. И не просто работал — выручил всю бригаду. За это тоже надо платить.
— Но не больше, чем по нормам.
— Вот бюрократа вырастил!
— Я просто трезвый реалист, шеф… В данном случае, — уточнил Юра.
Он смотрел на воду, переводя взгляд все дальше вверх по реке, и в его памяти стало прорисовываться одно его путешествие в том направлении. Давно уже было это — еще в раньшее время, как полагалось бы сказать истинному сибиряку. Они с отцом только купили в том году моторку и всего два раза сходили на рыбалку. Один раз ленков и сома привезли, в другой — тайменя. В третий Юра сел как-то в лодку прямо после смены, завел, вроде бы для пробы, мотор, вывел лодку на середину реки и погнал ее, не сильно раздумывая, вверх, выжимая предельную скорость. Шумел в ушах ветер, рокотало, отражаясь от каменных берегов, округлое эхо, пластами отваливалась на две стороны разрезанная носом вода. В брызгах вспыхивал иногда кусочек радуги, удивляя и радуя.
Неизвестно, сколько времени гнал он, как мальчишка упиваясь движением и скоростью, и мчался словно бы навстречу чему-то новому, оставляя за собой привычное. И впереди действительно открывалось новое, незнакомое или не замеченное в прошлые две поездки. Лихость, азарт, прорыв в новизну полностью овладели сознанием Юры, притупив рассудок. Шуметь и лететь в брызгах и в радуге, не думая о цели и конечном пункте, — вот высшее блаженство и высший смысл этого часа!
Но всему приходит конец — и горючему тоже. Мотор почихал, подергался и заглох. Наступила гулкая в высоких каменных берегах тишина. Тонко звенело какими-то дальними и, может быть, давними отголосками светло-голубое небо. Стало слышно деловитое и торопливое движение неспокойной Реки. Лодку начало разворачивать, берега стали меняться местами: то правый оказывался слева, то левый справа. И то справа, то слева, а то и обеих сторон одновременно чистые птичьи голоса вопрошали: «Чьи вы?.. Что вы?»
Пора было вспомнить себя.
Юра достал весла, вставил в уключины, огляделся. Но грести не стал, заметив, что лодку и без того быстро несет течением вниз. Именно вниз! Река здесь просматривалась далеко вперед, и было очень хорошо видно, как велик перепад уровней воды, и явно чувствовалось, как влечет тебя туда, в далекую горловину, этот мощный напористый поток, не признающий преград и остановок. Отдавшись на его волю, ты и сам становишься его неотделимой молекулой, сливаешься с его жизнью, с его движением. И вот уже наступает удивительное безвременье, неподвижность мысли. Действительно: чей я и что я? Путешественник-первопроходец, ратник Ермака или, может быть, заяц, оказавшийся в лодке деда Мазая? Или птица, летящая над быстрой водой без видимой цели и смысла?
Но разве бывает полет без смысла?
Разве без цели плывут облака — белые по голубому?
Берега, поросшие тонконогими, хилыми на вид, но на редкость цепкими и жизнестойкими деревьями, были безлюдны: на такой крутизне кто удержится? Только всюду проникающие «сибирские верблюды» — туристы с огромными заплечниками — сумели обосноваться и тут, у впадения в Реку ручья. Они что-то прокричали Юре, но он не стал отвечать, не хотелось шуметь. Он и в самом деле как бы растворился во всем этом плывущем, голубеющем, звонко-тихом пространстве.
Но крики туристов, отраженные скалистыми берегами, что-то в нем все же нарушили, всколыхнули. Вдруг выросли перед его внутренним зрением, все заслонив собою, другие скалы — памятные красноярские «Столбы», незабываемая дорога к ним. И возникла не в первый раз Ева со своим микрофончиком: «Это у вас воскресный отдых или спортивное увлечение?» А вслед за этими простыми словами начали прорываться из прошлого совсем другие и совсем не простые уже: «Ты — третий, Юра… Ты даже четвертый… Ну а как же еще считать? Рядом со мной — двое, ты знаешь, и они сейчас от меня зависят… Нет, Юра, страшно все это, нельзя — ты пойми это! Мне ведь еще труднее. Женщине всегда труднее — она ведь за всех отвечает: и за детей своих, и за мужа, и за того человека, то есть за счастье того человека, который зовет ее от мужа, от ребенка». (В глазах ее стояли слезы, на лице застыло страдание, в голосе звучала то мольба, то жалоба, но в то же время чувствовалось: она и на этот раз не уступит.) «Ты сильный, Юра! — продолжала она. — Ты самый сильный из нас четверых, я чувствую это, и ты — самый свободный». — «Самая сильная сейчас, наверное, ты», — сказал Юра. «Ой, не сила это, не сила, а горе…»
Слезы наконец пролились из ее пронзительных страдальческих глаз, и она как-то странно, одними пальцами, кончиками пальцев начала вытирать их — как будто собирала в горсть. И еще попыталась улыбнуться. Ей не хотелось расставаться в обиде, непонимании или обозлении. Она даже готова была повернуть все «по-современному», когда легко сходятся и легко расстаются, оставляя надежду на будущие
