подобное есть и у гидростроителей, которые возводят свои жилые поселки всегда ниже плотины. Случись что с плотиной — и весь поселок с семьями самих строителей будет снесен. Это еще более страшно, чем стоять под пролетом моста. И какой же прочной должна быть каждая плотина, какой неколебимой — надежда на нее!
Юра не мог бы теперь, на третьи сутки драмы, определенно вспомнить и точно сказать, когда и под каким воздействием стали меняться его представления о силах и возможностях маленького человека перед таким вот бесшабашным разгулом стихии. Еще не настало время итогов и самоанализа. Все это еще впереди — и у Юры, и у всех других. Но совершенно ясно, что много тут значил один простенький разговор с начальником УОС в первые часы паводка. Юра и Гера стояли тогда на высоком блоке и смотрели, как зарождается и нарастает водопад, как вздымается над плотиной боевая дуга воды. Обменивались какими-то полусловами, полумеждометиями. И вдруг услышали рядом голос Проворова: «Любуетесь, руководящие?» — «Только и остается, Александр Антонович», — высказал свои первые впечатления Юра. «А кто же работать будет?» — спросил Проворов. «Где?» — Юра даже попятился, представляя возможное наступление воды на плотину. «Вот здесь, Юрий Николаевич, на наших родных блоках», — сказал тогда Александр Антонович.
Теперь работа шла безостановочно и уже сама по себе настраивала, поддерживала и подгоняла работников. Теперь уже осязаемо видно было, что может человек даже и в такой вот ситуации. Он может продолжать работать. Продолжать свое задуманное, свое начатое дело — и тем противостоять всякой стихийной и даже осознанной злобной силе.
Самыми гениальными могут быть самые простые деяния. Такие, как работа.
Юра чувствовал, что в этой привычной и хорошо знакомой работе, но в непривычных, как говорится, в экстремальных условиях сильно менялся и он сам. Река вела себя достаточно однообразно, а он менялся. Она как начала, так и продолжала бесноваться, а он уже сравнительно спокойно работал. Пусть не совсем спокойно, пусть и напряженно, однако работал, и в свое время он сможет записать в заветную книжечку Густова-старшего очень приличные нарастающие итоги. Пусть не такие, как в обычные дни, но вполне достойные.
Юре не хотелось бы называть происходящие в нем перемены какими-либо конкретными словами, особенно теми, которые часто используют газетчики, — наподобие «возмужания», «созревания» и так далее. Для взрослого мужчины такие слова звучат, пожалуй, обидно и запоздало. Сколько можно мужать и созревать? И все же он действительно взрослел и, возможно, дозревал как человек и работник. Он менялся — и, наверное, от этого начинало меняться вообще все вокруг него. Мир, оказывается, был более подвижным, чем представлялось это раньше. Он не всегда устойчив. И здесь как бы заново осознавалась необходимость устойчивости, созревало чувство плотины, существующей или возводимой в душе человека — возводимой в течение всей жизни…
Удивительно, что в эти же дни, а именно в тот день, когда Юра занимался своей оградительной стенкой, он встретил на плотине человека, во многом служившего ему эталоном: Густова-старшего. Вначале Юра решил, что это видение наколдовала, наморочила движущаяся пенистая вода «моря», что это всего лишь мираж-воспоминание из прежней жизни, когда они, старший и младший, каждый день встречались вот так, на блоках. Вместо того чтобы поспешить навстречу отцу, Юра остановился между бригадными домиками и рельсами крана, соображая про себя, возможно ли такое, реальность ли это?
Но это была настоящая живая реальность. Перед ним действительно стоял, улыбаясь его растерянности, родной отец в своем стареньком, насквозь промокшем под дождем водопада пиджачке.
— Как это ты, шеф? — удивился и обрадовался Юра.
— Самолетом, — отвечал Николай Васильевич.
Обнимая старика, Юра почувствовал, как тот промок, и скорее потащил его в бригадную бытовку, к электросушилке. Там он заставил своего старого «шефа» снять пиджак и принес из прорабской свою запасную рубашку. Потом они сели за невзрачный бригадный стол друг против друга.
Неожиданность встречи мешала им начать сколько-нибудь обстоятельный разговор, и они обходились пока что короткими фразами.
— Натворила она у вас.
— Да, подловила.
— Не подготовились, что ли?
— Приходится и так думать… А как у вас на Зее?
— Нам уже не страшны паводки.
— Как ты жил там?
— Как-то жил.
— А к нам на время или…
— Не торопи…. Я еще не знаю, нужен ли здесь.
— Ну что за разговор, шеф!
«При тебе я мог бы спокойно отоспаться», — несколько эгоистично подумал Юра и чуть было не попросил, чтобы отец отпустил его домой отдохнуть. Только бы до завтрашнего утра. Всего на одну ночь… Но тут же он подумал о стенке и о том, что все равно не ушел бы, если бы даже отец и мог отпустить его. Тут теперь тоже кое-что изменилось.
Николай Васильевич захотел посмотреть, что делается на плотине, и Юра первым долгом показал ему стенку.
— Ну что ж, наверно, неплохо придумали, — проговорил Николай Васильевич. — Только не давайте ей слишком долго работать без усиления. Бетон устает.
— Большого напора здесь не будет.
— Вы и так слишком вылезли с первыми столбами, а вторые и третьи все отстают, — продолжал Николай Васильевич, как бы не слыша возражений сына. — Я думал, вы и вторые подогнали, одними первыми нельзя держать такое водохранилище. Измучается бетон раньше времени, а ему сто лет стоять.
— Все не успеваем, шеф.
— Все гоним — скажи.
— Ты раньше не был противником.
— Полезно посмотреть на свое дело через какое-то время…
Вдоль стенки прошли они к крайним, поближе к водопаду, блокам. На одном из них работало звено Лысого и с ним же — «безлошадная» Женя Лукова: ее манипулятор смыло в пучину в первый же день. Женя перетаскивала к свежей горке бетона ручной вибратор.
Николай Васильевич, поднявшись над опалубкой, поздоровался сразу со всеми:
— Здравствуйте, ребята!
Женя обернулась, обрадовалась:
— Ой, с приездом вас, Николай Васильевич!
— Здравия желаем! — пробасил Лысой.
— Где же твоя механизация, Женя? — спросил Николай Васильевич.
— Даже и не видать — где! — отвечала Женя. — Как корова языком слизнула.
— Да, натворила она тут у вас, — повторил Николай Васильевич то же самое, что уже говорил сыну. Сам же заметил, что повторяется, не находит новых слов для разговора со своими людьми, и это ему не понравилось.
Раньше ему никогда не приходилось раздумывать, что сказать, о чем спросить, приходя в бригаду: все рождалось на ходу — и мысли, и слова. А тут зарядил одно и то же, и главное — не знал, что дальше сказать! Раньше тоже могло такое случиться, но тогда все было ясно: дело идет, говорить, значит, нечего, надо повернуться и шагать дальше. А теперь и уйти неловко. Появился после столь долгой разлуки — и тут же торопится удалиться. Нечего сказать, что ли?.. И вот он стоял над выгородкой и смотрел, как Женя подтащила вибратор к свежему бетону, как включила его и затряслась вместе с ним.
— Где же охрана женского труда? — преодолел здесь свою немоту Николай Васильевич.
— У нее теперь есть охрана, — улыбнулся Юра.
И действительно, к Жене тут же протопал по бетону Лысой и отобрал вибратор.
— Не бабье это дело! — как будто и впрямь сердясь, строго сказал он.
