кровавые следы.
Может, там остались где-нибудь и следы пропавшего Юриного мотоцикла?
Но это скорей всего лишь пустая догадка, подсказанная книжными и экранными детективами. В жизни все бывает запутаннее. Или вдруг оказывается до удивления простым и примитивным. Как удар ножа…
Юра все же поднялся, оперся руками о сиденье стула и сделал десятка два прилеганий, затем столько же приседаний и наклонов — чтобы размяться и освежить голову. Вышел после того наружу, где не прекращался надоедливый гул водяного извержения. Он был, конечно, слышен и за тонкими стенками прорабской, но слегка приглушенно, а здесь он встречал тебя как бы заново и уже не оставлял — даже уши слегка закладывало. В нем не слышалось теперь нарастающей силы и угрозы, но не чувствовалось пока что и затухания. Просто тянулась одна назойливая нота, без ритма, без пауз, — словно бы включили какого-то механического водометного зверя, и вот он ревет себе, ни громко ни тихо, третьи сутки подряд, и неизвестно, когда у него кончится завод.
У возводимой стенки Юра застал не только Сапожникова, но и самого Проворова, который в нынешней ситуации уже не мог просто наблюдать за действиями подчиненных. Все эти дни он и сам находился на плотине.
Посмотрев на Юру, он что-то вспомнил и ткнул ему пальцем в грудь.
— Сегодня на ночь — домой! — сказал.
— Ну, если закончим… — Юра смотрел на стенку.
— Никаких «если». Завтра мне нужны будут хорошо отдохнувшие люди. Так я доложил и Острогорцеву.
— А он что? — полюбопытствовал Юра.
— Промычал что-то. Но не возражал. Мы теперь с ним почти без слов объясняемся — и хорошо понимаем друг друга!
Темно-зеленый «газик» Острогорцева появлялся в эти дни то на одном, то на другом берегу, всякий раз совершая глубокий объезд — через мост у бетонного завода. Начальнику стройки явно не сиделось на месте, он словно бы выискивал такую точку, с которой все можно увидеть, все понять и принять некое кардинальное решение. В первый день он поднялся на станционную плотину и по пустым, брошенным, как в момент стихийного бедствия, блокам подобрался к водопаду с этой стороны. Отсюда он усмотрел, что вода слишком опасно фонтанирует через водораздельную стенку в котлован здания ГЭС, и приказал эту стенку наращивать. Затем, раздобыв где-то просторную и длинную армейскую плащ-накидку, он прорвался под ледяным дождем на водосливную плотину, где Река поработала особенно свирепо. Здесь он оценил усилия Проворова, который в невероятных условиях налаживал — и действительно наладил! — прервавшиеся работы. И на первом, самом благополучном, участке, и даже на втором, пострадавшем, понемногу укладывали бетон. Хоть где-то да укладывали! И, прощаясь с Проворовым, Острогорцев крепко пожал ему руку и мотнул головой. Спасибо, мол.
Он уехал отсюда, несколько приободрившись, но едва доехал до штаба, как понял, что надо уже спасать своего несчастливого первенца — первый агрегат. Варламов требовал остановить машину. Острогорцев медлил, потому что это означало бы чуть ли не полное поражение. Но вода в котловане все прибывала, как будто из самой земли набиралась, и Варламов уже чуть ли не со слезами на глазах просил: «Остановите машину, если вы хотите, чтобы она когда-нибудь заработала вновь!»
Окаменевшее лицо Острогорцева не выражало ничего, кроме непреклонности.
Наконец Варламов, позабыв всякую субординацию, направился к пульту управления.
— Я сейчас сам вырублю машину! — погрозил начальнику стройки.
Острогорцев кивнул: вырубай!
И ушел в штаб, отдав по пути единственное распоряжение:
— Постоянно доставлять сюда горячий чай.
Он ушел в свою сверкавшую под жарким солнцем, неуместно праздничную «стекляшку» и засел в ней на несколько часов.
Он понимал, что и дальше должен принимать решения, командовать, действовать, но теперь, после остановки машины, почувствовал, как сократились его возможности. Он еще куда-то стремился, спешил, звонил, куда-то ехал и возвращался обратно… и невольно оказывался все у того же первенца. Последнее, что он здесь видел, это как парни из ГЭМа и ливенковцы спасали от воды дорогую электронику. Они выносили ящики и приборы, прижимая к груди, — как детей, спасаемых от наводнения. Не у всех были гидрокостюмы, и у кого-то зубы стучали после ледяной купели. Но ничего, не жаловались. И не просили подменить. Снова шли в воду. «Там еще остался ящичек…» Пытались даже шутить…
— Простят ли они нас? — вдруг услышал Острогорцев за своим плечом голос парторга Акима Болгарина.
— Не знаю, еще не думал, — ответил он, повернувшись к парторгу. — Я думаю о другом: сумеем ли отработать стране все эти потери?
— Люди нас спросят, — продолжал парторг о своем, — зачем было все напряжение полутора лет, битва за каждый блок, если все так закончилось?
Острогорцев не ответил. Только скулы чуть ясней обозначились на его похудевшем лице.
— Ты что, меня во всем винишь? — спросил через некоторое время.
— Слишком удобно было бы самому, — ответил Болгарин.
— А все-таки: что ты обо мне сейчас думаешь? — непременно захотелось узнать Острогорцеву.
— Я слишком привык смотреть на тебя как на начальника, — ответил парторг. — Может быть, надо было чаще вспоминать, что ты, как и все другие, — член партии.
— Думаешь, от этого могло что-нибудь измениться?
— Не знаю, Борис Игнатьевич. Выводы у каждого из нас — впереди. А пока надо расхлебывать эту холодную мутную похлебку.
Он смотрел на глинистую пенистую воду, которая ходила в затопленном фрагменте машинного зала большими кругами…
Появляясь в штабе, Острогорцев садился не на свое всегдашнее председательское место, а за длинный заседательский стол, как рядовой участник непрекращавшейся штабной оперативки. Садился всегда спиной к той стеклянной стенке, что выходила на котлован, — не хотел видеть бушующего в отдалении водопада. На всей огромной, на всей родной стройке ему теперь не на что было взглянуть, нечем полюбоваться, чтобы поправить настроение.
Иногда он уединялся в своем кабинетике. Отсюда были хорошо видны бетонный завод на противоположном берегу (он действовал!), мост напротив завода, далекие домики поселка. Тут можно бы ненадолго забыться, отдохнуть, снять напряжение… если бы не лезла в глаза побелевшая от злости Река. Да если бы ещё не звонили так часто телефоны, здесь установленные. Их было явно многовато для такого случая. Звонили кому надо и кому не надо, и всем обязательно надо было знать, что здесь происходит в данный момент, как все это могло случиться и какие принимаются меры. И даже такое спрашивали: кто виноват?
— Ну я виноват! — сердито отвечал на это Острогорцев. — Какие будут еще вопросы?
Донимали еще и журналисты, понаехавшие со всех сторон (и как только пронюхали, откуда узнали?).
Их Острогорцев не принимал, а своим помощникам и руководителям работ посоветовал тоном приказа:
— На разговоры с этой публикой не отвлекаться, нет у нас на это времени и сил. Фотографировать им тут нечего и незачем. Пусть приезжают потом. Намекните, что пребывание на стройке для них сейчас небезопасно, так что пусть не лазают, где не надо.
Только Москве он отвечал обстоятельно и давал в общем объективную информацию, разве что чуть- чуть ослабляя драматизм положения. Он делал это непроизвольно, не из боязни (бояться было уже нечего, страшнее того, что состоялось, уже не будет), а в силу сложившейся традиции докладывать наверх, не сгущая красок. Так уж издавна повелось — не он первый, не он последний. И в этом, может, была даже некоторая практическая польза: нарисовав не слишком страшную, терпимую картину бедствия, ты и сам,
