оставил при себе. Свернув и свою, и Лизкину куртки в некое подобие скаток, Юрка получил две кожаные подушки. А вместо одеяла употребили какой-то заскорузлый, но длинный тулуп, который при желании можно было и шубой назвать. Печка была еще горячая, но к утру могла подостыть, и то, что Юрка с Лизкой вполне поместились под тулупом в положении попа к попе и ноги укрыли, было нелишним. Кошка уютно замурлыкала рядом со своей хозяйкой.
Таран рядом с собой уложил «ПМ», прикрыв его краем тулупа. Хотя он уже не ждал никаких налетов, все же подстраховался. Жизнь полна неожиданностей.
Однако едва Юрка приложил свою голову к импровизированной подушке, как почуял, что при всех своих волнениях заснет без задних ног и его во время этого сна можно будет не только разоружить без проблем, но даже использовать в качестве «бабы». Той самой, которой сваи забивают.
Впрочем, все эти нелицеприятные оценки Юрка дал себе лишь постольку-поскольку. На него уже прочно насела блаженная расслабуха, и Таран с наслаждением погрузился в глубокий сон.
Между тем в это время в соседней комнате за закрытыми дверями происходил разговор, который имел самое прямое отношение к его судьбе.
ПРОБЛЕМЫ ПОЛИНЫ
В комнате, куда вошла Полина, стояли две диван-кровати не первой свежести. На одной из них звучно похрапывал какой-то мужик, а со второй, как видно, встал тот, что встречал гостей.
— Это кто? — Полина мотнула головой в сторону храпуна. — Форафон?
— А кому еще быть? Нет никого больше.
Полина поморщилась. Она не любила спертого духа, настоянного на табачище, перегаре и прочих выхлопах. Но увы, другого места для ночлега у нее сегодня не было.
— Ну что? — сказал сопровождающий, запирая дверь на ключ. — Раз приехала — раздевайся…
— Попозже, ладно? — с легкой досадой в голосе произнесла Полина. — Паваротти, Костя был здесь?
— Был, но уехал. Их целая кодла сюда приезжала на «Вольво». Выпили, побазарили по душам и поехали. Может, по бабам, а может, еще куда. Они не докладывали. А что, мамка беспокоилась?
— Мама беспокоилась, это верно. Но он меня встретить должен был, понимаешь? А мать сказала, будто он с работы звонил и говорил, что не отпускают.
— Дела, значит, замучили… — Паваротти по-хозяйски положил лапу на талию гостьи.
— Ой, какие там дела? — проворчала Полина. — У него главное дело было — меня встретить, понимаешь? Думаешь, если б мне нужно было только банки с вареньями домой завезти, я бы без него не обошлась? Мне передать ему надо было кое-что. У него от этого, между прочим, жизнь зависела.
— Это все ваши проблемы, понимаешь? — хмыкнул Паваротти. — Я человек маленький, дачу сторожу, печку топлю и собак кормлю, а голову себе ничем лишним не забиваю. А насчет того, что «жизнь зависела», так это, Поленька, хрен поймешь. Сегодня она от одного зависит, а завтра от другого. Твоя, например, личная жизнь сейчас от меня зависит. Я еще ни фига не спрашивал, каких ты мне пацанов сюда привезла и на какой машине. Мне вчера Зуб пообещал, что пару суток сюда не наведается. Только поэтому я и пустил вас. А вот насчет того, выпущу или нет, — это еще вопрос. Так что ломайся поменьше, ладно? А то у меня как раз подходящее настроение. Не то трогательное, не то трахательное…
— Ну что ты за человек, а? — проворчала Полина, начиная раздеваться. — Неужели приятно заниматься любовью, когда женщина на это не настроена?
— Мне это по фигу, подруга, понимаешь? У меня лично шишка на тебя уже настроилась… — Паваротти быстро скинул с себя одежду и потянул Полину на кровать.
— Ф-фу! Перегарищем-то несет… — укладываясь на спину, буркнула девица. — Хоть бы «Антиполицай» глотал, что ли…
— Я с полицаями не сплю, — хмыкнул Паваротти, задирая на Полине рубаху и спуская с нее трусики. — Где она тут, писюха твоя? Не жмись, все равно залезу… Оп-па!
— Ой! — пискнула партнерша. — Понежней не мог, что ли?
— Молчи, сучка… — пропыхтел Паваротти.
Старая кровать противно и громко заскрипела. Да так, что нарушила мирный сон Форафона. Он сперва перестал храпеть, потом заворочался и, наконец, приподнял с подушки башку и, повернув морду, стал глядеть да сопеть. Полине захотелось под землю провалиться. А Форафон со своей койки еще и вопросы задавать начал.
— Э, Паварюга! — удивленно спросил он. — Откуда эта дырка взялась?
— Под забором нашел… Отвали… — пропыхтел Паваротти, жадно дергаясь под одеялом. — Может, после отломлю кусочек…
— Это что же? — прошипела Полина. — Я и с ним еще должна?
— А куда ты, на хрен, денешься? Что я, с другом куском стервы не поделюсь? На! На! На! — Азартно пыхтя, Паваротти долбил ее, будто ломом, безо всякой пощады. — Ы-ы-ых!
— Ты это, Паварюга, кончил, что ли? — нетерпеливо просопел Форафон, засунув лапу за резинку собственных трусов и проверяя готовность прибора.
— Кончил… — поднимаясь и сладко потягиваясь, сказал Паваротти. — Залезай, пока я добрый…
— «И хлеба горбушку — и ту пополам!» — хохотнул Форафон, припомнив, возможно, комсомольскую юность, и полез на кровать к безучастно раскинувшейся Полине. — Так это что, Полька, оказывается? Коськина сеструха? Во, блин, что значит темнота!
— Разглядел, е-мое! — хмыкнул Паваротти, садясь на табурет и закуривая. — А ты думал, я тебе Мадонну приглашу? Нет уж, проверенные кадры лучше.
— Конечно! — подтвердил Форафон. — Мадонне, блин, сорок лет небось. Ее пол-Америки дрючило, да и Европе досталось. А эта еще ничего. Ну-ка, родненькая, пошире чуток… У-ух! Вот и заехали! Ну, держи-ись!
И опять пошло скрипеть. Правда, ненадолго. Форафон, видать насмотревшись со стороны, шибко разогрелся и кончил минуты за три.
— Вишь, как по бабе соскучился? — порадовался Паваротти. — Все по-солдатски: дрыг-дрыг — и тама! Вали, подмывайся… Чайник в печке стоит, наверно, теплый еще. Босой не ходи, простудишься — вон, опорки от валенок стоят, надень!
Полина, шмыгнув носом — ей от всех этих процедур хотелось плакать, — вышла из комнаты.
— Принесло ее, блин! — шепотом произнес Паваротти. — Коську ищет. У баб, у них чутье какое-то, наверно…
— Якорный бабай… — пробормотал Форафон. — А Коська-то, поди, уже того…
— Само собой. Смотри, блин, не ляпни лишнего. Она сейчас уснет, а завтра справки наводить начнет. Кто был, с кем он пил, куда мог поехать, понял? Хорошо, если Коську вообще не найдут, — это все по фигу. А вот если раньше не дай бог, пока из него метанол не выветрится, — тут она сразу фишку просечет. Особо страшного, конечно, ничего не будет, хрен чего докажешь, но Зубу лишние отстежки ментам — без мазы. Он, если что, и с нас спросит, усек?
— Меня не пальцем делали — соображаю. Так ее что, мочить надо?
— Пока подождем. Она не одна. С пацанами какими-то приехала. Если мочить, то всех троих, а это не фунт изюма — можно устроить шум на весь поселок. Народу тут мало, но менты дежурят, могут подвалить не вовремя. Надо сперва разобраться, что и как. Поговорить по-дружески, стакашек ей налить с устатку. Ну, если сейчас откажется, завтра побеседовать. И пацанов заодно прощупать. А там, глядишь, Зуб подъедет, протрет этот вопрос окончательно…
— А Зуб нам яйца не оторвет за то, что мы ее сюда пустили?
— Оторвет, если выпустим, — это точно… О, идет! Закрыли базар. Доставай пузырь!
Появилась хмурая Полина и собралась было ложиться спать, но Паваротти поймал ее за руку:
— Чего невеселая, девушка? Мы с Форафоном старались-старались, хотели тебе удовольствие доставить, а ты грустить вздумала? Может, сто грамм примешь? «После того», так сказать…
