почти понимал, что вхожу в Поэтарх. Сидела там ты — непрощенный мой грех,— тетрадку стихов под себя запихав, и щеткою волосы впопыхах от шеи зачесывала наверх. И пели в них струны небесные арф. Так вот чьей моделью ты был, Поэтарх! Упала тетрадка. Но не Петрарка был автор первого Поэтарха: ПАМЯТНИК Я прожил, как умел. На слове не ловите! Но, видно, есть в стихе свобода и металл, я врезал в небеса земные алфавиты. Мой памятник летал. И русский и француз, в Нью-Йорке и на Дальнем пусть скажут: «Был поэт, который кроме книг, не в переносном смысле, а в буквальном нам памятник воздвиг». Я бросил тетрадку. Все бабьи дела! По куполу, вывинтив ножку стола, я врезал! Я рушил ошибку. Сбивал обшивку. И сыпались звезды в провал. Свобода вылупливалась из скорлупы. Лупи за прозренье, за глупость лупи! Кретину треногому в пах угодил. Он рухнул. Конструкции выли — добей. Сочтемся, кастрюлька, тебя я родил. Шло самоубийство идеи моей. Все перекроив, я упал, как дурак. Вокруг невредимо стоял Поэтарх. «Готовы?» И я понимал, что летим, и сразу все стало внизу золотым. Несло в неопознанном измерении, где чувства реальней, чем море и время. Над огородами пролетали мы — уроды делались идеальными. Под нами раскаивались убийцы и все обнимались и сразу любились. Где раньше чернели неурожаи, как отсветы шара пшеницы лежали. Мы плыли по ненависти столетий, и дикие лебеди бредили Ледой. Из смертных морей, кто устал через край, мы брали в ковчег, точно зайцев Мазай. Соседи. И кот. И сокурсник верный. И враг, отложивший баллоны с серой. От светлых дел и печальных дел по шару своя набегала тень. Две силы летели — добра или зла? — и каждая правду свою несла. Одно полушарие золотое, другое — легкое, теневое. Одна, как песнь, ушла за водою, другая тайно осталась дома. Одно полушарие золотое, другое — легкое, теневое. Но почему душа заколола? Летим над Невою или виною?
