осталось в ней хоть что-нибудь, за что ему стоило бы цепляться?
Я чувствовала, что не могу согласиться с Элиотом. Старость, как это было в случае с Гренвилом, способна сохранять достоинство и смысл. Лишь недавно познакомившись с Гренвилом, я успела его полюбить, он стал частью меня. Мысль о его смерти была для меня невыносима.
Стараясь оставаться на почве практической, я сказала:
— А вы не могли бы расплатиться с мистером Пэдлоу как-нибудь иначе?
— Я мог бы продать гараж. По тому, как идут дела, все равно этим кончится.
— Я думала, что дела там у вас идут прекрасно.
— Пусть все так и думают.
— Но если продать гараж, что вы будете делать?
— Ну, а что бы вы могли мне предложить? — Он сказал это весело. Так говорят с ребенком- фантазером, подыгрывая ему.
— А как насчет мистера Кембека и музея старых автомобилей в Бирмингеме? — спросила я.
— У вас обременительно хорошая память.
— Разве работать у мистера Кембека было бы так плохо?
— И оставить Корнуолл?
— Думаю, что это стоило бы сделать. Начать новую жизнь. Расстаться с Боскарвой и… — Я осеклась, а потом, подумав, эх, была не была, торопливо добавила: —…с вашей мамой.
— С мамой? — Опять та же веселость, словно я подстроила ему какую-то глупую каверзу.
— Вы знаете, что я имею в виду, Элиот.
Последовала долгая пауза. А затем:
— Думаю, — сказал Элиот, — вы пообщались с Гренвилом.
— Простите.
— Но ясно одно: либо я, либо Джосс, но кто-то из нас должен отсюда убраться. Как говорят в ковбойских фильмах, «в городке стало слишком тесно для нас двоих», но я предпочел бы, чтобы убрался Джосс.
— Не преувеличивайте значение Джосса. Из-за него не стоит копья ломать.
— А если я продам гараж и уеду в Бирмингем, вы поедете со мной?
— О, Элиот…
Я отвернулась от него и встретила взгляд Софии на портрете. Глаза ее смотрели прямо на меня, и было такое впечатление, словно Джосс сидит здесь, слушая каждое наше слово и посмеиваясь. А потом Элиот взял меня за подбородок и повернул мою голову так, чтобы я опять смотрела на него.
— Слушайте меня!
— Я слушаю.
— Любовь — это не обязательное условие. Вы это знаете, не так ли?
— Я всегда считала, что это важное условие.
— Она приходит не ко всем. Возможно, к вам она и не придет.
Мрачная, однако, перспектива!
— Возможно.
— А в таком случае, — тон его был ласков и рассудителен, — разве так уж плох будет компромисс? И разве он не предпочтительнее работы с девяти до пяти до скончания дней и пустой квартиры в Лондоне?
Он нащупал мою больную точку. Я так долго была одна, что перспектива одиночества до скончания дней очень меня пугала. А Гренвил сказал: «Ты создана для того, чтобы жить с мужчиной, иметь дом, детей». И вот теперь все это приблизилось, ждет меня. Стоит только руку протянуть, принять то, что предлагает Элиот.
Я произнесла его имя, и он обнял меня, крепко прижал к себе, целуя в глаза, щеки, губы. София глядела на нас, но я не обращала на это внимания. Я говорила себе, что она давно мертва, а Джосса я уже вычеркнула из своей жизни. Зачем же мне обращать внимание на то, что думает обо мне он или она?
Наконец Элиот сказал:
— Нам пора. — Он слегка отстранил меня со словами: — Тебе надо принять ванну, смыть всю эту грязь с лица, а я должен достать лед из холодильника и заготовить все необходимое, чтобы выступить в роли усердного виночерпия для Гренвила и матушки.
— Да. — Я высвободилась из его объятий, отвела прядь волос с лица. Я чувствовала жуткую усталость. — Который час?
Он взглянул на часы. Ремешок на них, который я ему подарила, был еще совсем новенький и поблескивал.
— Почти половина восьмого. Мы могли бы здесь хоть всю ночь оставаться, но, к несчастью, жизнь продолжается.
Я устало поднялась. Не глядя на портрет, я подняла его и поставила обратно — в укромный пыльный угол с его паутиной и пауками, опять повернув лицом к стене. Потом я взяла наугад еще несколько холстов и поставила их так, чтобы завалить, загородить портрет. Вот теперь, говорила я себе, все стало как прежде. Кое-как мы прибрали в мастерской и прикрыли холсты упавшими и пропыленными простынями. Элиот выключил торшер, я взяла фонарик. Мы вышли, погасив верхний свет, закрыв и заперев дверь мастерской. Элиот взял у меня фонарик, и вместе, вслед за прыгающим кружком света, мы пошли по тропинке, то и дело оскальзываясь, спотыкаясь о притаившиеся кочки и камушки бордюра; а потом взобрались на блестящие от дождя мокрые ступени террасы. Над нами высился дом, за задернутыми шторами которого горел свет, а вокруг бушевал ветер и гнулись, раскачивались безлистые деревья.
— Вот уж не знал, что непогода может так долго длиться, — сказал Элиот, открывая боковую дверь, и мы опять очутились в доме. Холл встретил нас теплом и ощущением безопасности, и пахло в нем вкусно: тушеной курицей, которая готовилась на ужин.
Мы расстались. Элиот направился в кухню, я же поднялась наверх, чтобы скинуть с себя грязную одежду, налить ванну и понежиться в теплом ароматном пару. Я смогла наконец расслабиться и ни о чем не думать. Я слишком устала, чтобы думать. Вот засну сейчас, мелькнуло в голове, и, наверное, захлебнусь. Почему-то перспектива эта меня не слишком встревожила.
Но я не заснула, потому что, лежа в ванной, вдруг услышала перекрывающий шум ветра звук: к дому приближалась машина. Из окна ванной, находившейся в задней части дома, были видны подъездная аллея и передняя дверь. Я не потрудилась задернуть шторы, и фары машины на секунду осветили темноту окна. Хлопнула дверь, раздались голоса. Потревоженная, я вылезла из ванны, вытерлась и направилась через площадку к себе в комнату, но замерла на месте, потому что из холла на лестницу донеслись взволнованные голоса:
— …нашел ее на полпути вверх по холму… — говорил незнакомый мужской голос.
И голос Молли:
— …но деточка, дорогая… — И тут же чьи-то дикие, душераздирающие рыдания.
Я услышала, как Элиот сказал:
— Ради Бога, девочка…
А потом опять голос Молли:
— Иди же сюда, к огню… скорее… все хорошо… все в порядке… теперь ты в безопасности…
Я прошла к себе в комнату, оделась, застегнула ворот своего коричневого казакина, расчесала щеткой волосы, заплела косу — все это за считанные минуты. Мазнула губы помадой — на более тщательный макияж не было времени, — сунула в сандалии голые ноги и сбежала по лестнице вниз, на ходу вдевая в уши серьги.
Уже внизу я столкнулась с Петтифером: он шел из кухни с лицом, как грозовая туча, и с рюмкой бренди в руке. Только очень серьезные события могли заставить Петтифера забыть о серебряном подносе под рюмку.
— Петтифер, что случилось?
— Не знаю, что именно случилось, но, кажется, у девочки истерика.
— Я слышала, как подъехала машина. Кто привез Андреа?
— Морис Тетком. Говорит, что ехал из Порткерриса и нашел ее на дороге.
