линии немецкой обороны. Оттуда яростно бьют пулеметы… И опять падают на бегу атакующие… падают… падают… Все поле усеяно телами убитых и раненых…
Леха Стира, Григорий Дзурилло и Жора Точилин подобрались к окраине деревни и из зарослей орешника наблюдали, как немецкие солдаты поправляли сбрую на лошадях, запряженных в телеги, потом стали выводить из скотных дворов коров, привязывали за веревки к задникам телег.
Из домов выскочили две простоволосые женщины, бросились к солдатам, пытаясь вырвать веревки, голосили при этом громко, и слезы текли по морщинистым изможденным лицам. Подбежала еще одна женщина, обняла корову за шею, прижалась к ней. Солдат стал было отрывать женщину от коровы, потом схватился за автомат и выстрелил. Женщина медленно сползла на дорогу, легла прямо у ног коровы и затихла. А солдат выстрелил еще раз в воздух и что-то закричал угрожающе женщинам. Те испуганно отпрянули, стояли у дороги и плакали…
— Ну, суки, — выругался Дзурилло, отводя бинокль от глаз, — подчистую грабят…
— Дай-ка мне, — попросил Леха Стира и, взяв бинокль, поднес его к глазам.
Возле большого дома стояли черный «опель-адмирал» и три мотоцикла. Из дома торопливо вышли два офицера в шинелях, надвинутых на глаза фуражках, за ними шестеро автоматчиков в касках. Едва офицеры сели в машину, водитель выжал газ. Автоматчики по двое уселись на мотоциклы и рванулись следом за «опель-адмиралом». Из дверей домов осторожно выглядывали старики, старухи, женщины.
Проехали два танка, за ними прогрохотали полевые орудия, запряженные лошадьми. Потом появился еще один танк. Сидевший на броне офицер в грязном от земли и пороховой копоти мундире что-то прокричал солдатам, те принялись рассаживаться по телегам, возницы разобрали вожжи, и лошади с натугой тронулись, затрусили по деревенской улице. Стучали, скрипели колеса. Обоз в шесть телег полз по улице. За ними торопились пешие солдаты, часто оглядывались, громко переговаривались между собой.
— Драпают… — прошептал Дзурилло. — Организованно драпают, не то что мы.
— Интересно, чего у них в этих коробках? — пробормотал Леха Стира, глядя в бинокль. — Что за добро такое?
— Э-эх, шарахнуть бы щас по ним прямой наводкой, — сказал Жора Точилин. — Всех бы тут положили!
— А можно гранатами покидаться, — проговорил Стира. — И добро нам достанется. В этих коробках и мешках, чувствую, много хороших вещичек запрятано.
— Крохобор-мешочник, — зло посмотрел на Леху Дзурилло. — И никаких гранат. Василь Степаныч велел посмотреть и тихо вернуться.
В блиндаже комдива Лыкова напряженно ждали. Генерал мерил шагами блиндаж, дымя папиросой, останавливался у стола, на котором была разложена карта со множеством стрелок и помет, задумчиво смотрел и вновь принимался ходить. Начштаба Телятников сидел за столом и тоже смотрел на карту. Звуки сражения смутно доносились сквозь толстые стены блиндажа.
В углу колдовали над рацией двое радистов. Один заунывно повторял:
— Седьмой! Седьмой! Я — первый, я — первый! Седьмой!
Попискивал зуммер, мигали на ящике зеленые и красные лампочки. Лыков бросал нетерпеливые взгляды в сторону радистов.
— Седьмой! — встрепенулся радист. — Отвечайте первому! Слышу вас, слышу!
Лыков схватил трубку:
— Ну, что там у тебя, седьмой?
— Позиции фрицев прорвали! Обе линии обороны! — послышался голос Твердохлебова. — Ширина прорыва километр. В глубину прошли тоже чуть больше километра… Выдохлись. Большие потери… — Твердохлебов помолчал, повторил: — Очень большие, гражданин генерал.
— Красновку видите? — крикнул генерал.
— Так точно. На горизонте большое село. Разведка доложила — фрицы из нее уходят.
— Двигайтесь вперед. Занимайте деревню! Докладывай каждый час! — Лыков отдал трубку радисту, подошел к столу, удовлетворенно потер руки. — Прорыв шириной в километр — ничего не скажешь, молодцы! Главное, вовремя! — Лыков обернулся к радистам. — Дай пятого!
Радисты снова принялись колдовать над рацией. Один взывал:
— Пятый! Пятый! Я — первый! Я — первый! — Радист обернулся: — Есть пятый!
Генерал Лыков вновь подошел, взял трубку, закричал:
— Пятый, ты готов? Давай, пятый! Проход свободен! Жарь на всю железку! За тобой полк Шумилина и полк Гаврилова в прорыв пойдут! Давай! — Лыков вернул трубку радисту, снова приказал: — С седьмым соедини.
Потом подошел к столу, в который раз посмотрел на карту, сказал:
— Пошли танки… Корпус Сидихина! Силища! — Генерал взял карандаш, прочертил еще одну стрелу сквозь синюю линию немецкой обороны. — А отсюда, от города Глухова, дивизия Завальнюка через десять минут ударит. Как красиво, Иван Иваныч, а? А вот тут мы с ним соединимся, и две дивизии гансиков вместе с пушками и танками — в мешке! Как по нотам! Теперь мы научились! Теперь мы им «котлы» будем устраивать!
— Дороговато учение это стоило, — вздохнул Телятников, глядя на карту. — И будем еще платить и платить…
— Что поделаешь, Иван Иваныч, это война. А на войне платят кровью.
— Седьмой, седьмой, вас вызывает первый! — взывал радист. — Есть седьмой, товарищ генерал!
— Седьмой! Потери у тебя большие? Да-а, — Лыков закашлялся. — Раненых отправляй в медсанбат! Машины пришлю! Занимай Красновку. Осваивайся. Жди указаний! Все! — Генерал отдал трубку радисту, вернулся к столу. — Потери больше половины состава…
Светлые синие сумерки опускались на деревню Красновка.
Красные, распаренные после бани Твердохлебов, Глымов, Родянский и Баукин сидели в просторной горнице и пили чай с медом и баранками. Стояла на столе и четверть мутного самогона, рядом граненые стаканы, на тарелках обглоданные куриные косточки, лежал на блюде холодец и в мисках — соленые огурцы и моченые яблоки.
Под расстегнутыми гимнастерками виднелись свежие нижние рубахи. На шее у Твердохлебова висело вафельное полотенце, и он промокал им мокрое лицо.
— С начала войны не парился, это ж надо, а? — качал головой Твердохлебов. — Будто заново родился… Удивительное это дело — хорошая банька!
Глымов похрустел куском сахара, с шумом потянул с блюдца чай, вздохнул удовлетворенно, сказал:
— Интересно, сколько ден такая райская житуха протянется?
— А ты не загадывай, — ответил Баукин. — Живи да радуйся.
— Чему радоваться-то?
— Что живой. И не раненый, — сказал Баукин. — А воюем уже, считай, три месяца, срок немалый.
В горницу вошла хозяйка, женщина лет сорока, в длинной темной юбке с засаленным передником и ситцевой кофточке. Ухватом достала из печи чугунок, заглянула, приподняв крышку:
— Картошка поспела. Есть будете?
— Ну, закормила ты нас, хозяйка, как на курорте, — улыбнулся Твердохлебов. — Лучше попей с нами чайку.
— Поспею ишшо, напьюсь.
— Твой-то где воюет?
— Так ить трое воюют. Мужик да сынов двое. А поди знай, где? С декабря прошлого года ни от кого весточки не было. Может, и в живых-то никого не осталось, — говорила женщина, продолжая орудовать ухватом в глубине печи.
За окном прогрохотали полуторки, послышались голоса солдат.
