Штрафбат

Генералы заулыбались, поглядывая на Лыкова, который сидел в дальнем конце стола, опустив голову, прижав ко лбу кулак. Было видно, как на виске вздулась и пульсирует вена. Генералу было стыдно…

* * *

Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии блистали-и-и,
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали-и-и! —

хором пели подвыпившие штрафники. Угрюмая сила слышалась в хоре, и вел этот хор густой голос отца Михаила. Штрафников теперь набилось в блиндаж — яблоку негде упасть, от табачного дыма нечем было дышать.

— Эй, хватит! — крикнул Чудилин и грохнул кулаком по столу. Песня оборвалась. — Развели тоску смертную, братцы! Не могу, душа веселья просит! Когда друзей поминают — веселиться надо!

Леха Стира ущипнул струны гитары, заголосил:

Мимо кузницы шла — все посвистывала,
Увидала кузнеца — сиськи выставила!

Услышав одобрительный смех, Леха заголосил пуще прежнего:

У меня есть прэдмет — у тебя такого нету!
Приходи на печь при этом — познакомиться с прэдметом!

Леха Стира покосился на отца Михаила и продолжал:

Увидала мужика, подумала, угодника,
А он вынул из порток больше сковородника!

Штрафники качали головами, скребли в затылках.

— Ну, блатарь, ну, охальник!

— Жарь, Леха, давай!

Сотворил меня Господь — сам расхохотался:
«Я таких-то дураков творить не собирался!»

Леха Стира вновь постреливал озорными глазами в сторону отца Михаила.

Кто-то из штрафников не выдержал и под ту же мелодию, отплясывая, запел:

Эх, огурчики да помидорчики,
Сталин Кирова убил да в коридорчике!

Глымов вдруг подскочил к штрафнику и с ходу врезал ему в ухо. Удар был так силен, что штрафник грохнулся на пол. Леха испуганно перестал играть. А Глымов, потирая костяшки пальцев, назидательно сказал штрафнику, который медленно поднимался, утирая разбитую губу:

— Ты, милок, аккуратней. Тут не только по пятьдесят восьмой сидели, тут и приличные люди есть. Обидеться могут за товарища Сталина. Ты нас под монастырь не подводи…

Отец Михаил отобрал у Стиры гитару и щелкнул его по лбу:

— Гореть тебе в геенне огненной, сынок!

— Да я уж горел, батюшка! — не растерялся Леха Стира. — Столько разов горел!

— Гори, гори ясно, чтобы не погасло, — сказал отец Михаил, и все снова радостно захохотали.

Твердохлебов поднялся, достал из-под стола две полные бутылки рома, сунул их в карманы шинели и стал пробираться к выходу. За спиной его отец Михаил тронул струны гитары, запел:

Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…

Наплывали вечерние сумерки. Твердохлебов пошел по ходам сообщения до пулеметного гнезда и расчета противотанкового ружья. Четверо штрафников сидели в неглубоком укрытии, курили, нефомко о чем-то переговаривались.

Здорово, ребята. — Твердохлебов присел рядом.

Здорово… — нестройно ответили ему.

— Тихо?

— Слава богу, тихо, — ответил один.

— Давайте-ка тару, ребятки, — Твердохлебов достал из кармана бутылку рома, ладонью вышиб пробку. — За помин души всех погибших штрафничков… пусть земля им будет пухом…

Он налил понемногу рома в протянутые кружки, закупорил бутылку и спрятал в карман.

— А ты, комбат? — спросил один.

— А я уже помянул.

Штрафники молча выпили, кто-то достал из вещмешка пачку галет, надорвал и протянул товарищам. Все разом захрустели галетами.

— Ну, бывайте. Спать по очереди. — Твердохлебов поднялся, пошел по окопу дальше.

Остановился возле следующего расчета. Там тоже курили.

— Здорово, ребята.

— Здравия желаем, комбат.

— Тихо?

— Наслаждаемся. Только в сон тянет.

— Давайте тару. — Твердохлебов плеснул, не глядя, бутылку с остатками рома спрятал в карман. — За помин души всех штрафников, павших смертью храбрых. Пусть будет земля им пухом…

Снова он шел по ходу сообщения до следующего пулеметного гнезда. Поздоровался, присел. И последовала та же процедура — разлил ром в кружки, сказал:

— За помин души павших смертью храбрых…

У последнего пулеметного гнезда Твердохлебов присел, поздоровался.

— Здорово, комбат, если не шутишь.

— Когда здороваются, не шутят. — Он достал целую бутылку рома, выбил пробку. — Давай, ребята, за