Вот показан ад, который Сатана и его сподвижники хотят пре-|<| вратить в столицу Сатаны, увенчанную великолепным зданием Пандемониума, в котором будут заседать Сатана и его приспешники.
Многие литературоведы пытались разъяснить аллегорию замысла Мильтона и ответить на вопрос, почему при заведомом благочестии автора, который в конечном счете хотел показать торжество Бога над Сатаной, последний тем не менее получился героическим, а образ Бога — условным и бледным.
Об этом противоречии поэмы довольно точно сказал русский критик В. Белинский: «Того не подозревая, он (Мильтон) в лице своего гордого и мрачного сатаны написал апофеозу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое».
Действительно, Мильтон хотел показать, какой тяжелой является плата за путь к новому, каким 1j-.- долгим бывает путь к постижению истинного добра. Он хотел довести до своего читателя мысль о покор- ности Богу, о необходимости веры в учение Бога.
Тем не менее, на первый план поэмы выдвинулся
tE- мятежник Сатана, который вскоре в восприятии многих тысяч читателей поэмы сделался подлинным ге-¦ роем эпопеи Мильтона. В свое время некоторые критики даже пытались сравнить Сатану с Кромвелем, а Бога, изображенного Мильтоном,— с королем. Но Ш такой подход к поэме, думается, весьма ошибочный. 'Ф Если внимательно читать поэму, легко заметить, что именно Сатану Мильтон называет и тираном, ,* и императором, и султаном. В то же время в Боге автор воплотил силы добра и разума.
Противоречивость в замысле поэмы отразилась и ^ ' на ее образной системе, например, между ее гигант-
# скими, часто хаотическими картинами и стройной Лг*' ученой композицией, которая напоминает традиции *-¦ ", эпохи Возрождения.
Вообще же, Мильтона здесь с полным правом можно назвать наследником лучших традиций Ренессанса. Вполне возможно, что сцены боя между Сатаной и Богом навеяны некоторыми работами Тинторетто. Много общего находим у мильтоновского Сатаны с титанами Марло и злодеями из пьес Тёрнера и Форда. Образы людей напоминают наготу пластики и живописи эпохи Возрождения.
Великолепна система сравнений, с помощью которых Мильтон создал образ Сатаны: он и гигантский гриф, который размахивает своими огромными крыльями, он и фрегат, что несется на всех парусах, он и башня, и жаба, и сосна, даже пороховой взрыв.
Во второй поэме Мильтона «Возвращенный рай» Сатана оказывается окончательно побежденным. Если в первой поэме мы находим в нем немало привлекательных черт, то здесь Сатана — вельможа, «кавалер», который нагло пытается соблазнить Иисуса чудесами античной культуры, блеском и пышностью античной империи. Подобно Комосу из ранней пьесы-маски, который рисовал перед девой радости чувственных наслаждений, Сатана искушает Иисуса всеми мирскими благами.
Однако Иисус не поддается на все искушения Сатаны и открывает перед детьми Адама путь к спасению, о котором когда-то мечтал Адам.
Здесь Иисус предстает врагом всякой тирании, который убежден, что с потерей свободы гибнет добродетель и торжествуют пороки.
В мильтоновском Христе мы находим черты, которые близки самому автору:
...Будучи ребенком, не любил Я детских игр, мой ум стремился к знанью,
К общественному счастию и благу.
И по своим политическим убеждениям Иисус также близок к Мильтону, стремясь
Изгнать навек насилие и, правде Свободу дав, восстановить равенство.
В «Возвращенном рае» мы находим мильтоновское разочарование в людях (но не в самой революции), которые, испытав вкус свободы, тут же легко примирились с возвращенной деспотией. Вероятно, Мильтона потрясло, что возвращение Стюартов народ встречал чуть ли не с всеобщим ликованием. Что же делать в такой ситуации?
Сердца людей словами покорять И вразумлять заблудшие их души,
Которые не знают, что творят,—
говорит ПОЭТ.
Несомненно, по своей глубине и яркости эта поэма несколько уступает «Потерянному раю» и кажется обычным образцом религиозной поэзии XVII в., так Называемой «христиадой», которых в ту пору писалось немало набожными поэтами Западной Европы.
В 1671 г. появилась трагедия Мильтона «Самсон-борец». В ней автор сделал то, чего не делал еще ни один из творцов нового времени, которые прибегали к драматической форме. Как известно, для всех драматургов эпохи Шекспира, включая и его самого, исходной формой драмы всегда являлась римская трагедия в манере Сенеки.
Однако Мильтон — первым в Англии — взял себе за образец греческую трагедию. В предисловии к своему произведению, многозначительно озаглавленном «О том роде драматической поэзии, который зовется трагедией», Мильтон своими учителями называет Эсхила, Софокла и Еврипида, но никак не Сенеку, который был очень популярен у драматургов XVI—XVII вв.
«Трагедия,— указывал в предисловии Мильтон,— если писать ее так, как писали древние, была и есть наиболее высокий, нравственный и полезный из всех поэтических жанров. Аристотель полагает за ней способность пробуждать сострадание, страх, ужас и тем самым очищать душу от этих и сходных с ними аффектов, то есть смягчать или должным образом умерять последние посредством особого рода наслаждения, доставляемого нам чтением или смотрением пьесы, где умело воспроизводятся чужие страсти. Природа дает нам немало примеров, подтверждающих его мысль: так, медицина лечит дурные соки болезнетворными средствами — кислые кислотами, соленые солями. Поэтому философы и прочие серьезнейшие писатели, как-то: Цицерон, Плутарх и другие, нередко приводили отрывки из трагических поэтов, чтобы придать красоту и отчетливость собственным мыслям. Сам апостол Павел нашел уместным включить в текст Священного писания стих Еврипида...».
По мнению многих исследователей творчества Мильтона, <Самсон-борец» создан по канонам и требованиям Аристотеля к трагедии.
В центре трагедии — образ пленного Самсона, униженного рабством, бывшего «назорея» — избранника божия, по собственной вине попавшего в плен к филистимлянам. Самсон томится в тюрьме в Газе, где он обречен на каторжный труд. В редкие минуты отдыха он скорбит о своей участи, обращаясь к Богу:
Направь мои незрячие шаги
Еще чуть дальше, вон к тому пригорку.
Там можно выбрать меж жарой и тенью;
Там посижу я, раз мне выпал случай Расправить перетруженную спину,
Которую я гну весь день в темнице,
Где, пленник, пленным воздухом дышу —
Сырым, промозглым, затхлым, нездоровым..
Я жалче, чем последний из людей,
Чем червь — тот хоть и ползает, но видит;
Я ж и на солнце погружен во тьму,
Осмеянный, поруганный, презренный.
В тюрьме и вне ее, как слабоумный,
Не от себя, но от других завися,
Я полужив, нет, полумертв скорей.
Однако таков главный герой только в самом начале произведения. Постепенно силы вновь приходят к нему, он обретает свою прежнюю сущность избранника. Явившись в храм на празднество знати и народа, где собравшиеся намереваются потешиться над ним — поверженным и униженным врагом, и требуют, чтобы он показал им свою силу, Самсон обрушивает на них кровлю капища:
...Когда ж Самсон Почувствовал колонны под рукою,
Он голову склонил как для молитвы И на минуту в думы погрузился,
А после крикнул с поднятым челом:
«Владельцы филистимские, покорно,
На диво и на развлеченье вам,
Я здесь исполнил все, что мне велели.
