— Из огня да в полымя, — Сверчок заглянул проведать командира и остался на ужин. — Никогда ещё не забирался сюда меньше чем с полусотней бойцов.
— Боишься вехобитов? — подал голос с печки Лузга. — Ожидаешь ответку за свои миротворческие акции? И правильно, здесь нас помнят. Вехобиты как узнают, что к ним заехал передвижной госпиталь ОМОНа с парой стволов на прикрытии, мигом визит дружбы нанесут.
— Что ты гонишь, шут княжеский? — отнюдь не обрадовался такой перспективе Сверчок.
— А ты как думал? Сам знаешь, что до Васильевского Мха ворона за полчаса долетит. По дороге разбойникам полдня хода. Их соглядатай через лес по тропам за три часа доберётся. Ты как будто в рейд не ходил.
— Ты зато много ходил, — огрызнулся Сверчок.
— Где уж нам, убогим, кровь мешками проливать. Мы ещё до Потопа все в тине, — заржал с лежанки Лузга, а Сверчок сбледнул с лица и ничего не ответил, видать, знал за оружейным мастером подвиги прежних лет.
— Пойду к своим, фишку пора менять. — Десятник опустошил миску и, торопливо поблагодарив за хлеб-фасоль, ретировался.
— Как про вехобитов услышал, сразу обхезался, — прокомментировал Лузга, когда проскрипели ступеньки крыльца.
— Люди поели, теперь ты жрать слезай.
Щавель сдвинул посуду, достал из сидора замшевую скатку величиной с полено, развязал тесёмку, раскатал на столе карты Святой Руси. Прижал края листов посудинами, чтобы не сворачивались. Жёлудь подсел поближе и заворожённо уставился на искусно разрисованные пергаменты. Очень любил парень карты. Всего ничего значков, как букв в алфавите, а на одном листе умещается столько сведений разных, прямо как в толстой книжке. А то и посодержательнее книги будет! Дома у отца встречал Жёлудь старинные листы, испещрённые пометками путешественников. Как живые люди, рассказывали они о дорогах и невзгодах, о походах в дальние края и о том, что такие края в действительности существуют. Жёлудь мог целыми днями их разглядывать, как сестрица Ёлка читать романы про любовь. Имелись дома карты и допиндецовые, на которых бесовским способом изображены были экзотические страны заморские. Но в них сметливый парень не очень-то верил и считал чем-то типа фантастики, увлекаться которой простительно по младости лет и незамутнённости разума, детям и эльфам, а реальные пацаны должны интересоваться вещами конкретными — девками, оружием, охотой, как старшие братья Корень и Орех.
— Кто такие вехобиты, что их так боятся? — осторожно, чтобы не потревожить раздумья отца, испросил Жёлудь.
— Племя такое, грязь болотная, — отпустил шарящийся по гостевой половине Лузга, навалил в шлёнку бобов с салом, отчекрыжил краюшку хлеба и пристроился на лавке у печи, закинув ногу за ногу.
— Это разбойничье племя. — Щавель выждал, не ляпнет ли Лузга ещё чего, поднял от карты глаза. — Их давно, ещё до Пиндеца, переселили с Северного Кавказа. Было такое государственное решение: разбойников в дальние земли отправлять. Хотели таким образом существование людям облегчить. Прежде с гор наезжали абреки, от которых было немочно жить в тех краях. Мужики худо-бедно знали язык зверей, баб своих со двора боялись выпускать. По традиции дружинники и войско часто проводили вразумительные операции, но помогало не очень. Горы зверям силу дают. И тогда решили разбойников отправить на тяжёлые работы: дороги чинить, стелить гати и вехи на болотах забивать для их разметки. Вот и прозвали тех абреков вехобитами. Привезли сюда их сразу целый батальон, так появилась деревня Восток у Глухого озера.
— В Васильевском Мху у них администрация и самый рассадник, — Лузга ловко орудовал черпаком, уминая за обе щёки, но языку болтать не мешало.
— Она мирная, хотя и большая, — возразил Щавель и продолжил: — Потом ещё подвезли рабочей силы и другие деревни отстроили. Туда дружина часто мотается в командировки вехобитов в чувство приводить. Самые пропащие бегут и скрываются в тайных выселках Заречье и Остров среди озёр Великое, Глубокое и Топкое. В них миротворцы как зайдут, сразу всех истребляют подчистую. Тогда на время разбойники угомонятся. Даже попы понимают пользу и говорят, что блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное.
— Почему их всех не зачистить? — простодушно спросил парень.
— Нельзя, вехобиты считаются государевы люди. Они дорожное полотно в порядке поддерживают на участках от Лихославля до Калинино и Твери. За это им из казны платят деньги. Вехобиты считаются мирными рабочими, закон на их стороне. Уличить разбойников можно только по ранам, да застав с поличным или с оружием в руках.
— До огнестрела вехобиты сами не свои, — вставил оружейный мастер. — Покупают на последние гроши и носят напоказ, они так гонор являют. Средь вехобитов все при оружии, от мала до велика. Если на огнестрел денег не хватило, таскают на поясе кинжал, а тот кинжал поболее локтя, иной аж с руку длиной.
— Таких, конечно, сразу надо кончать, — заметил Щавель. — Светлейший князь мудро ввёл запрет на огнестрел, чтобы не плодить смертоубийства на Руси. Тем самым он поддерживает невиданно низкий уровень преступности сравнительно с государствами, где оружие в свободной продаже. В тех краях кучкуется всякая нерусь, и человеку там появляться не след. Ограбят, съедят и костей не оставят.
— Ага, как в Твери, — пробубнил с набитым ртом Лузга.
— А что в Твери? — заинтересовался Жёлудь.
— Есть на Руси города нерусские, где русскому жить после Пиндеца — смерть, — пояснил Щавель. — Тверь, Москва, Рязань, Калуга, тысячи их. Там могут жить только китайцы, мутанты и богомерзкие твари наподобие манагеров. Да ты сам недавно видел, что на отшибе готово завестись. Хипстеры, рэперы и даже веганы.
— Даже веганы! — пробормотал поражённый Жёлудь.
Мысль эта не давала ему покоя и ночью, когда он вместе с Миханом нёс стражу на реке.
— Как ты думаешь, почему простым людям огнестрел нельзя, а всякой неруси можно?
— Потому что на погань князю наплевать, пусть истребляют друг друга, как им вздумается. Огнестрел — это лишний повод дружинникам их щемить. Опять же доход в казну. Своих подданных князь бережёт и ограничивает их свободы для их же пользы. Лапотники тупые, как пень, им только дай пистоль, тут же своих поубивают по злобе и зависти.
— Так ведь топором можно.
— Топором или ножом ещё изловчиться надо, а с огнестрела — на курок нажал, и готово. Из калаша так вообще можно тридцать человек за раз очередью снести. У калаша в магазине тридцать патронов, а каждая пуля чья-то смерть. Правильно князь их под замком в арсенале держит.
Михан завистливо вздохнул.
— Хотя кое-кому мог бы выдавать на постоянное ношение. Особо доверенным людям, которые с головой дружат. Мне, например.
Помолчали, вглядываясь в подсвеченную месяцем дорогу за рекой, слушая пение ночных кузнечиков.
— Ты бы в штаны навалил, если б тебе из калаша дали стрельнуть, — задумчиво сказал Жёлудь.
— Ничего бы не навалил. Я в бою с «медвежатами» не забоялся. Мне ещё дадут калаш, когда в дружину пойду. А тебе никогда не дадут, дурак ты потому что. Так всю жизнь с луком и пробегаешь.
— В дружину собрался? Кто тебя возьмёт? — засмеялся Жёлудь.
— Возьмут, ещё как, я со Скворцом на поминальной тризне крепко об этом поговорил. Он похвалил, как я проявил себя в походе. И вообще… Скворец теперь десятником будет, а меня к себе стажёром возьмёт.
— Это если батя разрешит. Так-то ты ловко в дружину намылился, а он тебе раз и выдаст от ворот поворот, — злорадно возразил Жёлудь.
Михан задумался.
— Чего ему меня удерживать? — рассудил он. — Я же с вами до Новгорода напросился, чтобы к какому делу пристать. Чтобы не одному идти и не пропасть. К нему же на службу я не набивался. Дядя Щавель
