Обильная жирная пища вызвала сонливость. И Жоакин счел, что обед пора закончить, хотя Магнолия все еще старательно помешивала ложкой сладкое молочное блюдо, словно была на кухне и боялась, что молоко свернется.
– Пора отдохнуть после обеда, сеу Антунес.
Антунес собрался уходить, Полидоро последовал за ним.
– Куда ты, сын? – на редкость кротко спросил Жоакин.
Полидоро подошел к отцу и попросил благословить его. Он собрался проводить Бандейранте до ворот. Антунес же, полагая, что Магнолия все еще сидит на своем месте во главе стола, поклонился так же церемонно, как при встрече. Но потом заметил, что хозяйка ушла, не попрощавшись.
Это происшествие вызвало насмешливую улыбку Жоакина, который оскалил пожелтевшие от табака зубы. Довольный оплошностью Антунеса, он обратился к Полидоро:
– Зайди посмотреть дворец сеу Антунеса, ведь он обещал, что там ты будешь счастлив. Только я надеюсь, что счастье примет женский облик – это единственное, что может тебя интересовать.
И с деланным смехом распрощался с Бандейранте у порога.
В холле гостиницы Полидоро направился к конторке администратора. Мажико ждал его, удивляясь первому за столько лет опозданию. Одет он был в темный костюм и пепельно-серый жилет, как будто боялся капризов предательской зимы.
Говорил он мало. Считал, что по долгу службы должен щадить голосовые связки, приберегая их для самых важных постояльцев. У него не было четко сформулированных критериев оценки гостей, он просто окидывал каждого придирчивым взглядом, принимая во внимание все мелочи – от ботинок до одеколона.
Завидев Полидоро, Мажико нарочно, чтобы досадить ему, вытащил из кармана часы, однако на циферблат смотреть не стал. Тот не обратил на этот жест никакого внимания и облокотился на стойку.
– Хороший вечерок, – сказал он, точно обращался к незнакомому человеку, но такова была освященная годами традиция.
– Слава Богу, дождя нет. К концу этой недели у нас не останется ни одного свободного номера, – важно произнес Мажико, желая тем самым создать впечатление, будто гостиница, несмотря на облупившиеся от непогоды стены, все еще привлекает проводящие медовый месяц парочки и тех, кто оказывается в Триндаде проездом.
Мажико грешил против истины единственно для того, чтобы защитить честь гостиницы. Именно за то, что Мажико переживал обветшание здания не меньше, чем он сам, Полидоро держал его в должности администратора, прощая ему некоторую дерзость.
– Когда-нибудь мы надстроим еще один этаж в целях удовлетворения спроса, – сказал Полидоро, не спеша задать привычный вопрос.
Мажико признавал, что обязан ему должностью и должен быть благодарен за чеки, присылаемые на Рождество, но никогда эту благодарность не выражал.
– Надо еще выяснить, выдержит ли фундамент седьмой этаж.
Полидоро положил руку на стойку, меж тем как Мажико, избегая его взгляда, осматривал свои ногти, накрашенные бесцветным лаком.
– Есть для меня письмо? – наконец спросил Полидоро скрепя сердце.
Мажико знал эти слова на память. Знал интонацию, ритм и придыхание, с которым произносилась эта неизменная фраза. Вот уже двадцать лет Полидоро набирался сил и произносил одни и те же слова на этом самом месте под вечер, когда вестибюль еще находился в полутьме, потому что Мажико не спешил зажечь свисавшую со сводчатого потолка большую люстру.
Мажико выдвинул правый ящик бюро и начал рыться в бумагах: он вроде бы видел письмо, адресованное Полидоро. Фазендейро тоже был уверен, что на этот раз почта доставила ему послание как награду за упорство.
Администратор нарочито медленно перекладывал счета, уведомления и письма, не востребованные бывшими постояльцами. Тем самым он удерживал Полидоро у стойки несколько минут.
Бросался в глаза беспорядок в ящике. Мажико ревностно следил за своим внешним видом и за состоянием здания гостиницы, а административные обязанности были у него на втором плане. Зато, питая страсть к коллекционированию, он хранил даже салфетки, на которых постояльцы иногда запечатлевали свои любовные излияния.
Каждый вечер Мажико терпеливо перебирал бумаги в поисках заветного письма. Все думал, что надо бы избавиться от бесполезных списков всякого рода, но у него не хватало смелости выбросить их в корзину для бумаг. Проверял ящик за ящиком – так же безрезультатно.
– Уж сегодня-то я готов был поклясться, что для вас было письмо, – произнес он с отчаянием в голосе.
– Зайду завтра, – бросил Полидоро, повернулся и пошел прочь, не выразив никаких чувств. Пересек холл и направился в бар. Глянул на люстру богемского хрусталя. Теперь свет был уже включен, и подвески переливались всеми цветами радуги.
Когда-то Бандейранте запретил пускать в бар женщин. Бар был выполнен в английском стиле соответственно воспоминаниям Антунеса о его единственном путешествии в Европу. Он приводил разные доводы, объяснявшие, почему он не хотел видеть женщин среди сквернословящих мужчин, в атмосфере, пропитанной спиртными парами и табачным дымом.
– Не следует им посещать место, предназначенное для грубых мужских удовольствий. Это может ранить их чувствительные души.
Уроженец Сан-Паулу так превозносил женские добродетели, что Жоакин опасался, как бы юный Полидоро не стал предпочитать женское общество, тем более что он видел, как у матери все домашние дела творятся словно по волшебству. Жоакин сурово противился миндальничанью и, желая укрепить дух сына, чтобы в будущем тот не вздыхал из одной только галантности, внушал ему убеждения, которые
